Занавес упал
Шрифт:
И остановилась.
Кира ползала на коленях, пытаясь протиснуть ладошку в щель между посудомоечной машиной и выложенным кафельной плиткой полом.
– Росинка! – воскликнула Дарья, вбегая на кухню.
Девочка оглянулась.
– Я ложечку уронила. Она от ноги отскочила и вон туда закатилась. Не могу достать.
Дарья облегченно выдохнула:
– Фух… ложечка, значит.
И добавила мысленно: «Не колокольчик! Пора начинать принимать успокоительное, пока не превратилась в дерганую паникершу». Вспомнила, как Артур в последнее время подпрыгивал от любого резкого звука.
Кира снова попыталась протиснуть руку в щель.
– Да оставь ты эту ложку, – усмехнулась Дарья, – пускай себе валяется. Потом достанем. Сядь лучше и чай допей.
Девочка послушалась, а Дарья направилась в каминную комнату, к инструменту, размышляя, с какой композиции начать.
Начала с музыки из фильма «Мой ласковый и нежный зверь». Для душевного комфорта – самое то. Приятные для слуха переливы, вызывающие ассоциацию с золотой осенью и рождающие толику теплой грусти.
Через какое-то время в комнату вошла Кира и сразу же принялась вальсировать. Танцевала по-детски неуклюже, но самозабвенно, нестройно мурлыча себе под нос мелодию. В руке она держала надкусанную печенюшку.
С умилением глядя на дочку, Дарья рассудила, что вот такие моменты стоят больше всех сокровищ мира. Пальцы порхали над кнопками, неспешно растягивались и сжимались меха, а воображение нарисовало на фоне танцующей Киры осенний лес. На желтых и красных листьях играло солнце, легкий ветерок качал ветви кленов и дубов, над деревьями плыли пушистые облака. Но чего-то все-таки не хватало… Ах да, улетающий вдаль косяк белых птиц. Вот теперь – красота. Если есть на свете абсолютная красота, то это она и есть.
К огромному сожалению Дарьи, вдохновения Киры надолго не хватило: девочка сунула печенье в рот и, будто вспомнив о каком-то важном деле, выскользнула из комнаты.
Скоро раздался ее истошный крик:
– Ма-а-а!
Дарья встрепенулась, устремила взгляд в сторону дверного проема.
– Господи, я сегодня с ума сойду, – пробормотала, поспешно избавляя плечо от лямки баяна.
Дочку она застала лежащей на животе возле посудомоечной машины, рука по локоть – в щели, в которую закатилась ложечка. Кира, выпятив нижнюю губу, с плаксивым выражением на лице, покосилась на маму.
– Рука застряла, – пожаловалась она тоненьким голоском и хлюпнула носом.
Дарья несколько секунд смотрела на дочку с наигранным осуждением, а затем, несмотря на трагичность ситуации, не выдержала и захохотала. Внутри нее будто плотину прорвало. Задыхалась от смеха, а сама думала: «Муж пропал, в доме черт-те что творится, а я как дура последняя…»
Кира не долго смотрела на нее с обидой – сначала улыбнулась, потом тоже засмеялась, хотя в глазах блестели слезы.
Глава четвертая
Сквозь щели в прикрывающем люк поддоне проникал дневной свет. Артур сидел, прислонившись к шершавой поверхности бетонной трубы, и глядел, как в солнечных лучах кружились пылинки. Его глаза лихорадочно блестели, губы дрожали, голень распухла и обрела цвет созревающей сливы. Боль немного притупилась, но иногда она начинала
В руке он держал выключенный фонарик. Когда его выключил – не помнил, не помнил и то, как отполз от трупа на несколько метров.
Полчаса назад Артур вынырнул из вязкого омута тревожного сна, в котором два чудовища – одно с головой волка, другое с головой хряка – орали человеческими голосами: «Прыгай, богатый мальчик! Прыгай! Прыгай!..» И во сне он летел в пропасть, слыша громогласный хохот. Очнулся из-за собственного крика – в холодном поту, с гулко бьющимся сердцем. Не сразу вспомнил, где находится, а когда сообразил – зарыдал.
Сейчас, глядя на кружащиеся в лучах света пылинки, он думал о том, что его уже ищут. Цеплялся за эту мысль, как за спасательный круг. Мама, конечно же, найдет. Она всегда добивалась своего, а ради сына горы свернет. Ох поскорей бы, поскорей…
Взгляд переместился на труп журналиста.
– Все из-за тебя, Фролов, – прошептал Артур. – Ненавижу тебя… ненавижу…
Резко затошнило, но рвотные позывы продлились всего несколько секунд. Артур облизал пересохшие губы, прикрыл глаза. Очень хотелось пить, перед внутренним взором возникла бутылка с минералкой, потом еще одна и еще… целые стеллажи до горизонта с бутылками с водой. В них искрились пузырьки – такие чудесные, манящие и будто бы живые.
Он отметил, что за всю свою жизнь ни разу не испытывал ни сильного голода, ни сильной жажды. Сколько себя помнил – на обеденном столе всегда были деликатесы. И воспринимал это как должное. Однажды, будучи еще ребенком, он увидел по телевизору экзотический фрукт, похожий на волосатую клубнику, со странным названием «рамбутан». Сказал всего лишь одно волшебное слово: «Хочу!» – и уже к вечеру деликатес лежал перед ним на тарелке. Быть может, именно тогда он впервые испытал чувство превосходства над другими людьми, в полной мере осознал собственную значимость. Ведь именно ради его прихоти прислуга носилась по зимней Москве, разыскивая рамбутан, фрукт, который ему даже не понравился – откусил кусочек, поморщился и отодвинул тарелку. Мама ни в чем не отказывала. Голод и жажда казались чем-то из жизни маленьких людей, для которых слово «хочу» не являлось волшебным.
Несправедливость – вот какое определение дал Артур своему положению. Высшая степень несправедливости. Он ведь был застрахован и от голода, и от жажды, и от боли. И страховка должна была действовать до самой его смерти в очень преклонных годах. Так почему он здесь, в вонючей дыре, в компании разлагающегося трупа? Это какая-то ошибка. Одна большая ошибка! И кое-кто за это ответит. Обязательно!
Локомотив «несправедливость» приволок вагон с кипящей злостью. И очень даже кстати. Дело плохо – злость в помощь. Мощным потоком она смыла состоящую из боли и отвращения преграду, и Артур, сунув фонарик в карман пиджака и стиснув зубы, пополз к лучам света. Он упирался руками, подтягивал тело, кряхтя и помогая здоровой ногой, и садился. Упирался, подтягивал и садился. Получалось неплохо. Метр, еще метр…