Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев

Сарнов Бенедикт Михайлович

– Благодарю вас, Холмс! Вы открыли мне глаза!
– пылко воскликнул Уотсон.
– Теперь я понимаю, на чем основано мое непроизвольное, горячее сочувствие этому бедняге Германну...

– Хм, - произнес Холмс.

На лице его появилось столь знакомое Уотсону насмешливое, ироническое выражение.

– Да, да!
– выкрикнул Уотсон.
– Я ему сочувствую от всей души! И мне искренно жаль, что Пушкин не нашел ничего лучшего, чем уготовить этому своему герою столь печальный конец.

– Успокойтесь, Уотсон, - охладил пыл своего друга Холмс.
– Я ведь уже говорил вам, что до известной степени тоже готов сочувствовать

Германну. Но, несмотря на все мое сочувствие, печальный конец его представляется мне закономерным. И даже, если хотите, неизбежным.

– Но ведь молодой князь Голицын, историю которого Пушкин положил в основу сюжета "Пиковой дамы"... Он ведь тоже, я думаю, был порядочным шалопаем...

– История молодого князя Голицына предельно проста. Он проигрался в пух и прах. Бабка его пожалела и дала ему возможность отыграться. Вина его в ее глазах была, вероятно, не так уж велика. К тому же, не забывайте, он был все-таки ее родной внук. История же Германна - совсем другая. И стала она другой прежде всего потому, что Пушкин решил поставить в центр своей повести именно такого человека, как Германн. Опять, уже в который раз, напоминаю вам, дорогой Уотсон, что у него, как говорит Пушкин, был профиль Наполеона...

– Дался вам этот профиль Наполеона! Неужели это так важно?

– Очень важно. В этом сходстве с Наполеоном - ключ к характеру Германна. И, если хотите, ключ ко всей повести. Позвольте напомнить вам такие строки Пушкина:

Мы все глядим в Наполеоны.

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно...

– Вот те на!
– озадаченно воскликнул Уотсон.
– Значит, Пушкин вовсе не восхищался Наполеоном?

– Было время, когда он им восхищался. И даже называл его гением и властителем своих дум, - ответил Холмс.
– Но в ту пору, когда он задумал "Пиковую даму", его отношение к Наполеону было уже совсем иным. И сходство Германна с Наполеоном в глазах Пушкина теперь уже свидетельствовало не столько о яркой незаурядности этого его героя - хотя и о ней, конечно, тоже, - сколько о его способности пройти по трупам ради достижения своей цели. Вспомните: "Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно". Распоряжаться жизнями миллионов Германну не дано. Но жизнь Лизаветы Ивановны, которую он обманул, жизнь старухи графини, которую он, в сущности, отправил на тот свет, обе эти жизни были для него лишь орудием для получения богатства, к которому он так стремился.

– Вы, как всегда, переубедили меня, Холмс! Да, пожалуй, вы правы: Германн получил по заслугам. Но тогда свою повесть Пушкину следовало закончить совсем не так.

– А как?

– Разоблачением Германна. Чтобы не было этого мистического тумана. Чтобы все было просто, ясно, логично, как...

– Как в детективе, - закончил Холмс.

– Да, если хотите, как в детективе, - согласился Уотсон.
– Если уж речь идет о преступнике, которым, как вы меня сейчас убедили, Германн безусловно является, уместно вспомнить и о детективе. Да и что в этом плохого, смею вас спросить? Кто другой, а уж мы с вами, мне кажется, должны с почтением относиться к славному жанру детектива, в котором сами снискали неизменную любовь читателей.

– Меньше, чем кто бы то ни было, я намерен хулить этот род литературы, которому, как вы справедливо заметили, я обязан и своей скромной известностью, и своей высокой профессиональной репутацией, - сказал

Холмс. Однако должен вам напомнить, что Пушкин сочинял не детектив. В детективе главное - разоблачить преступника. Преступник разоблачен, схвачен - вот и развязка. А что творится у преступника в душе, это автора детективного романа, как правило, не интересует. Пушкина же интересовала в первую очередь душа его героя. Он хотел, чтобы возмездие пришло к Германну не извне, а, так сказать, изнутри. Чтобы источником и даже орудием этого возмездия оказалась его собственная совесть...

– При чем тут совесть?
– удивился Уотсон.
– Я так понял, что это графиня с того света отомстила Германну. Не даром же эта злосчастная пиковая дама подмигнула ему, и он с ужасом узнал в ней старуху. Именно этот мистический мотив меня и смутил...

– Вот как? Вы усматриваете тут мистический мотив?
– иронически сощурился Холмс.
– Боюсь, дорогой мой Уотсон, что вы не совсем верно прочли эту пушкинскую повесть.

– Уж не хотите ли вы сказать, мой милый Холмс, что я не умею читать?

– О, нет! Так далеко я не иду. Хотя должен вам заметить, что уметь читать вовсе не такое простое дело, как думают некоторые. Вот, например, скажите, как вы полагаете: старая графиня действительно приходила к Германну с того света? Или бедняге все это просто померещилось?

Уотсон задумался.

– Тут возможны два варианта, - наконец ответил он.

– Ну, ну?
– подбодрил его Холмс.
– Говорите, я вас слушаю.

– Я, разумеется, не думаю, - осторожно начал Уотсон, - что такой умный человек, как Пушкин, всерьез верил в черную и белую магию, в привидения, в злобную месть всяких потусторонних сил, в мертвецов, которые являются с того света и делают предсказания, которые потом сбываются. И тем не менее...

– Что же вы замолчали? Продолжайте, прошу вас!
– снова подбодрил его Холмс.

– Ведь и Бальзак, я полагаю, тоже не верил в колдовство. Однако это не помешало ему написать "Шагреневую кожу"... Да мало ли, наконец, на свете и других фантастических повестей!
– продолжал размышлять вслух Уотсон.

– Итак, - уточнил Холмс, - вы пришли к выводу, что "Пиковая дама" произведение фантастическое.

– Это один из возможных вариантов, - сказал Уотсон.
– Но, как я уже имел честь вам доложить, возможен и второй.

– В чем же он заключается?

– Можно предположить, что все таинственное и загадочное в этой пушкинской повести объясняется совсем просто.

– А именно?

– Быть может, вся штука в том, что Германн сошел с ума не в конце повести, а гораздо раньше. И все эти так называемые фантастические события просто плод его больного воображения.

Холмс задумался. Судя по всему, он взвешивал на каких-то невидимых весах оба эти предположения, не зная, какому из них отдать предпочтение.

Уотсон терпеливо ждал его ответа. И наконец дождался.

– Да, друг мой, - задумчиво сказал Холмс.
– Вы ухватили самую суть проблемы.

Не привыкший к похвалам Уотсон подумал было, что в этих словах его друга и учителя содержится какой-то подвох.

– Ухватил?
– недоверчиво переспросил он.

– Ну да, - кивнул Холмс.
– То есть я хочу сказать, что вам удалось правильно поставить вопрос. Что же касается решения этого вопроса, то оно потребует серьезного и, возможно, длительного расследования.