Западня (сборник)
Шрифт:
— В че-е-ем?!
— В чем надо!
Хреноредьев приковылял к дереву. Но подойти вплотную к привязанному не решился.
— Как же мы ету контру пытать будем? — спросил он в замешательстве, почесывая набитый Паковой железякой затылок. Вот незадача, едрена!
— Я тебя, придурок, сам запытаю! — процедил Буба.
— Разговорчики! — встрял Пак.
И немного помолчав, добавил с изрядной долей нерешительности:
— Может, он того — и в самом деле невиновен, а?!
— Невиновен я! — бодро заорал Буба. — Пак,
— К покаянию он точно, призывал, — согласился Хреноредьев. — Но для надежности, едрена вероятность, его все же следует уконтропупить! Я так рассуждаю, Пак, в природе и сообществе гражданском от етого дохляка ничего не убудет, точно ведь?! А порядку и благонадежности прибавится, едрена! Так что, для надежности надо, Пак! Мы не имеем прав быть добренькими!
— А на коленях грехи отмаливать кто звал, а?! — не сдавался Буба. — Кто вас к спасению звал, кто на себя первый удар принимал?!
— Кто, кто! Не ты, Чокнутый! А наш доблестный обходчик, передовик папаша Пуго принял на себя и первый, и последующие удары судьбы, так-то, едреный ты возвращенец!
— Может, и впрямь его шлепнуть? — засомневался Пак. Верно инвалид говорит, не убудет!
Кругом порхали какие-то небесные пташки, пели, чирикали. Одна капнула Бубе на плешь. И он плаксиво сморщился. Подступающий к нему с корявой дубиной в руках Хреноредьев укрепил в мыслях.
Буба созрел.
— Все! Сознаюсь! — торжественно произнес он. — Но прошу учесь, сознаюсь сам, добровольно, без давления и физического воздействия. Да, дорогие посельчане и сотоварищи, я матерый враг, двурушник, лазутчик, предатель, провокатор, шпион и диверсант!
Хреноредьев вместе со своей дубинкой шлепнулся на мясистую задницу.
— Едрена простота! А мы ж ему, гаду, во всем верили! Мы ж его дважды на ответственные посты избирали! А он?!
У Пака в голове помутилось. Все перемешалось в его мозгу — и покаяния массовые, — и клятвы, и мольбы, и признания Бубы, и треск горящей трибуны, и упорхнувшие в неизвестном направлении голуби мира, и предупреждения карлика-мудреца все!
— Ежели вы сей минут не заткнетесь, — сказал он, наливаясь злобой, — я вас обоих к едрене фене! Укокошу, гадом буду!
Хреноредьев погрозил ему обрубком пальца.
— Не-е, Хитрец, тут железные нервы нужны! Иначе он нас заново обдурит! И сдаст врагам тепленькими!
— Прошу предать меня всенародному презренью, покарать сурово и на первый раз простить, — предложил Чокнутый.
— Больно мудрено загнул, — сказал инвалид. Пак его остановил, сунул железяку под нос, чтоб не возникал. Задумался. Думал он минут шесть с половиной, потом молвил:
— Не-е, Хреноредьев, в словах этого врага есть доля правды. Первым делом мы его предадим…
— Как
— …презрению предадим! — пояснил Пак. — Ты его презираешь?
— Презираю, едрена вошь! — твердо произнес Хреноредьев. Как шпиона, врага, лазутчика, диверсанта и оскорбителя честных людей презираю Бубу Чокнутого до глубины своей бездонной души. Все!
— И я его презираю! — сказал Пак. — Значит, с первым делом мы совладали, презрению его предали, верно?
— Верно, — вздохнув, согласился Хреноредьев.
— Конечно, верно, — подытожил сам Буба.
— Теперь нам остается что?
— Что? — переспросил туповатый инвалид.
— Покарать! А потом простить! — разъяснил умный Пак.
— И это дело!
— Только быстрей давайте! — Бубу охватило нетерпение.
— Ладно, щя мы тебя покараем, — Пак почесал голый лоб, поглядел по сторонам. — Ну, Хреноредьев, чего встал? Давай карай!
Хреноредьев понял все так, как, наверное, и следовало понять. Он поднял свою огромную дубину. Размахнулся. И ударил стоящего у дерева Бубу Чокнутого прямо по макушке. Тот лишился чувств, голова его свесилась на грудь, ноги подогнулись.
— Покарали, — произнес Хреноредьеа важно, с чувством выполненного долга.
— Покарали, — как-то смущенно согласился с ним Пак.
Они посмотрели друг на друга.
— Ну, а когда прощать-то станем, едрена-матрена? — задался вопросом Хреноредьев.
Пак снова почесал лоб.
— Погодим немного, — сказал он, все взвесив и разложив по полочкам, — вот прочухается, тогда и поглядим, прощать его или нет.
— Разумное решение, едрит мя по башке! — заключил Хреноредьев Он был уверен, что Буба не очухается никогда. А если и очухается, так уж точно чокнутым!
— И все же мы с тобой, хрен старый, поспешили! — сорвался вдруг Пак. — Такого общественника обидели. Ну и что, что он враг и лазутчик, старая ты хреноредина, зато душа-то какая была?!
Хреноредьев выпучил рачьи глаза и набросился на Пака с кулаками. Но не успел первый удар обрушиться на выпуклую Пакову грудь, как Хреноредьев вдруг замер, позеленел, схватился за сердце. И шмякнулся как подкошенный на траву.
— Ты чего? — заволновался Пак.
— Помираю, — синюшными губами простонал Хреноредьев, — От незаслуженных обид и оскорблений помираю, едрена…
Пак видел, что трехногий инвалид не шутит, что дела его плохи. Но ему до того надоела вся эта бестолковая возня и суета, из которой складывалась его непутевая жизнь, что он вместо того, чтоб оказать хоть какуюто помощь, отвернулся, плюнул под ноги. И пошел резким, все убыстряющимся шагом к той самой далекой лужайке, на которой резвились туристы мужчины, женщины, дети. На ходу он встряхнул железяку, выставил ее стволом вперед. Бить! Всех подряд бить! Убивать! Одного за другим! Без жалости и пощады! Как мокриц поганых! Как слизней!