Западня
Шрифт:
— Это твоя-то рука крепкая? Если ты так в себе уверен, зачем же объявил меня волколаком и нанял убийц? Человека своего не пожалел, горло ему железными кошками разодрал, только бы представить мое бегство как побег оборотня! Зачем? А я-то, вернувшись с рудников, пришел к тебе искать справедливости! Принес доказательства виновности Черного Джока, думая, что в прошлый раз ты ошибся! Скажи, шариф, чтобы я понял тебя своей тупой головой: ты схватил меня во второй раз, бросил в яму, потом явился с ласковыми речами, убедил, что мне сочувствуешь, а неволя моя вызвана исключительно присутствием
— А ты уже скоблишь щеки,— сказал Партер печально.
— Я много чего повидал в каменоломнях,— откликнулся Бэда,— Так будем разговаривать?
— Ладно, Катль,— голос старого рубаки стал жестким.— Ты волен взмахнуть рукой — и я умру. Что это даст? Тебя все равно повесят. Потом в Либидуме начнется соперничество между семьями, будет куча трупов... Сейчас же придут пикты. Женщин будут насиловать, младенцев резать. Среди женщин, между прочим, твоя Эллис. Все еще любишь ее?
Катль промолчал.
— Знаю, любишь. Это хорошо. Хорошо это, ежели бы ты бандитом не был. Моя дочь знатных кровей, тебе не чета... Чего раздумываешь, давай, мечи свой ножик!
— Безоружных не убиваю,— сказал Катль, у которого рука, честно говоря, чесалась.— Ты ведь, Партер, из благородных. Я к тебе честь по чести сватался. Не как бандит, а как добропорядочный боссонец. Мог бы отказать, и дело с концом.
— Нет,— сказал шариф,— не мог. Тебе откажешь, так и девку умыкнешь. А брат у меня в Аквилонии серьезный, виконт, и племянницу любит, мне его гнева не надобно.
— Так ты трус?
— А ты? Подумаешь, волка какого-то на него списывают... Что тот волк, тварь, в общем-то, безобидная, ну скот там режет, ну по домам пошаливает...
— И потому его убить нужно?
— Для порядку. Сам посуди, ежели тварь подобная разгуливать на свободе станет, что люди обо мне подумают?
Тут Бэда улыбнулся так, что хозяин дома вцепился в подлокотник кресла и судорожно повел плечами.
— Давай,— сказал Катль,— говори, что подумают.
— Сынок...
— Ближе к теме.
— Ну, говорят, что волк этот оборотень.., волколак...
Его кое-кто видел, и фермеры готовят облаву. А может, и нет его, проклятого...
— Нет?
— Я говорю — может. Но люди-то боятся. А к кому люди идут? К тарифу. А шариф, он все знать обязан, всем помогать. Если люди говорят, что в окрестностях Либидума завелся оборотень, значит, так оно и есть, и власть должна силу свою явить... Сознаюсь, хотел и с тобой под шумок разделаться, да ты ведь беглый, одно слово — пропащий...
«Зубочистка» вонзилась в левое ухо шарйфа.
«Зубочистка» — это такая штука, что вреда особого не причинит, но кричать вполне может заставить.
Партер завизжал.
— Значит, так,— сказал Катль,— я хочу поселиться на твоих землях. Вместе с твоей дочерью. А за это я убью волколака. Пойду в Волчьи Холмы, найду того, кто там прячется, и убью. Принесу его голову сюда, в твой дом волчью или
Шариф обернулся на дверь кабинета, в которую снаружи колотили: видно, челядь услышала вопль своего хозяина.
— Справедливо! — воскликнул Партер поспешно.— Давай, сынок, действуй, убей того, кто скрывается в Волчьих Холмах, и мы объявим его оборотнем. Управишься за два дня?
Катль ничего не ответил. Он подошел к окну на веранду и осторожно выглянул. Никого: следопыты отправились готовиться к охоте, а слуги были внутри дома.
Но прежде чем исчезнуть, Бэда Катль сделал вот что. Он опустил руки на бедра, и два тяжелых хассака со свистом пронеслись над головой обомлевшего шарифа и вонзились в большой портрет, висевший на стене комнаты. На портрете был изображен сам хозяин в полном рыцарском облачении, гордо взирающий куда-то в туманную даль из-под откинутого забрала. Ножи слегка попортили картину: их лезвия вонзились точно в глаза нарисованного Партера.
Бэда Катль недобро улыбнулся, извлек хассаки, упрятал их в ножны и только после этого бесшумно канул в темноту через окно веранды.
Дверь сотрясалась под ударами крепких кулаков, несколько голосов на разные лады звали шарифа.
Но Партер медлил. Он поднялся из кресла, проковылял в дальний угол и поднял тяжелую крышку резного, окованного медью сундука. Достал железную кошку, повертел в руках, потом решительно приставил острые «когти» к груди и рванул, разрывая тонкое полотно рубашки...
Только после этого, бросив кошку обратно в сундук и; зажимая кровоточащие раны, пошел открывать дверь.
— Вы и так задержали вас до самого рассвета, месьор Драган, и дали оборотню уйти достаточно далеко... — Я уже говорил вам, месьор Партер, что мне плевать на вашего оборотня, если он вообще существует!
— Ах вот как! Значит, вы ставите под сомнение мой рассказ о том, что я видел собственными глазами? Вы бы не улыбались столь насмешливо, месьор, если бы на ваших глазах лоб и щеки человека стали зарастать шерстью, нос, рот и скулы слились воедино, превращаясь в волчью пасть, а ногти стремительно начали вытягиваться и загибаться внутрь... Бр-р! Меня до сих пор холодный пот прошибает, когда вижу эти когти у своей груди, а ведь я не робкого десятка, чтоб вы знали.
— Может, вы и не робкого десятка, шариф, но выпили накануне слишком много. В комнате было темно...
— А эти раны откуда взялись? — Партер потащил вверх кольчужную рубашку, намереваясь снова продемонстрировать всем багровые рубцы на груди,— Я что, сам их себе нанес?!
— Я этого не утверждаю,— сказал месьор Драган холодно,— более того, уверен, что на вас кто-то напал. Но был ли то волколак или просто разбойник, неизвестно. Тем более что, кроме вас, волка никто не видел, зато ваш же сторож утверждает, что какой-то малый перемахнул ограду и растворился в ночи. И был он двуногим и без шерсти, если не считать волос на голове.