Западня
Шрифт:
– Странно, – говорит Ленцен.
Его загорелые руки лежат на моем кухонном столе, и я чувствую странную потребность потрогать их. С трудом отвожу взгляд от рук Ленцена. Встречаю взгляд его светлых глаз.
– Что вы имеете в виду? – спрашиваю я, когда до меня, словно сквозь плотную мембрану, доходит смысл сказанного им.
– Ну, вы сказали, что у вас убили сестру. Я, конечно, не специалист, но считается нормальным, что такие удары судьбы сплачивают семью, а не разрушают.
Пожимаю
– У нас получилось наоборот, – наконец говорю я.
Ему все равно, а мне стало легче, когда это сказала. Моих родителей я не интересую, их не интересуют мои книги, им даже плевать на то, что я собираюсь купить им дом побольше. Единственное, что их интересует, это их мертвая дочь.
Ленцен вздыхает.
– Я должен сознаться, Линда, – говорит он.
По телу у меня бегут мурашки.
– Я был с вами не до конца честен, это касается того, что предшествовало интервью.
Я тяжело сглатываю подступивший к горлу комок, не в силах вымолвить ни слова.
– Я знал о вашей сестре.
У меня останавливается дыхание.
– Что? – хриплю я.
– Это не то, что вы подумали, – быстро говорит Ленцен и предостерегающе поднимает руку. – Готовясь к интервью, я наткнулся на это дело. Очень удивился, что никто до меня его не раскопал, но интернет в те времена был не тот, что сейчас, в сети оказалось не так много документов.
Я не понимала, к чему он клонит.
– Словом, у меня была информация по делу вашей сестры. Ужасная история. Я понимаю вас, Линда. Такое нелегко пережить.
– Но вы вели себя так, будто не знали, что у меня была сестра.
– Я журналист, Линда. Естественно, я не стал сразу выкладывать все карты на стол, мне было интересно сначала послушать, что вы скажете. Поставьте себя на мое место. Одна из главных подозреваемых в давнем убийстве пишет книгу, в которой описывает все в мельчайших подробностях. Это же сенсация! Но если бы я знал, что вы так… – он запинается, – что для вас это так болезненно, то я бы…
Смысл его слов не сразу дошел до меня.
– Одна из главных подозреваемых? – еле слышно переспрашиваю я.
Ленцен удивленно смотрит на меня.
– Но я никогда не была под подозрением, – говорю я.
– Ну… – тянет Ленцен, словно не зная, как быть. – Считается, что тот, кто нашел труп, автоматически становится одним из главных подозреваемых, это всегда так, не только в вашем случае.
Я проглатываю подступивший к горлу комок так, что слышно по всей кухне.
– Что вам известно? – спрашиваю я.
Ленцен отводит взгляд.
– Не уверен, что следует…
– Что вам известно? С кем вы говорили? – кричу я. – Я имею право это знать!
Ленцен вздрагивает.
– Прошу вас! –
– Ну, хорошо, – говорит он. – Я разговаривал с полицейскими, которые расследовали то дело. Долгое время вы были у них главной подозреваемой. А вы что, не знали?
– С какими полицейскими? – спрашиваю я.
– Не знаю, могу ли я называть фамилии, – начинает юлить Ленцен. – Разве это так важно?
Перед внутренним взором возникает лицо с глазами разного цвета, один – зеленый, другой карий. Нет, этого не может быть!
– Нет, – говорю я. – Это не важно.
Мне жарко, воздух наэлектризован до предела. Скорей бы пошел дождь, но его все нет. Гроза прошла стороной и разразилась в другом месте. Слышно только, как ветер свистит снаружи.
– Совершенно ясно, что вы невиновны, – говорит Ленцен. – Против вас нечего предъявить. И у вас нет мотива.
У меня не умещается в голове: мы тут сидим и обсуждаем, виновна я или нет.
– К тому же то, что вы не выходите из дома, это еще ничего не значит, – добавляет Ленцен.
– Что?
От ужаса у меня похолодели ноги.
– Какое это имеет значение?
– Естественно, никакого, – быстро говорит Ленцен.
– И все-таки?
– Ну, я же только что сказал.
– Ничего вы не сказали.
– Ну, некоторые полицейские, которые расследовали убийство вашей сестры, считают, что ваш… ваше затворничество, ну, чем-то… чем-то вроде искупления вины.
– Мое затворничество?
Мой голос дрожит от бешенства и отчаяния, и я ничего не могу с этим поделать.
– Я не удалилась от мира добровольно, я больна!
– Я же просто пересказал вам чужую точку зрения, сам я так не считаю. Но некоторые люди не верят в вашу странную болезнь, они трактуют ваше затворничество как покаяние убийцы. Считают, что этой изоляцией вы сами наказываете себя за преступление.
У меня кружится голова.
– Не надо было это вам рассказывать, – говорит Ленцен. – Но я думал, вы все это давно знаете. Это же просто сплетни, не более того.
Не могу вымолвить ни слова.
– Самое плохое – сомнение, – говорит Ленцен. – Тень сомнения всегда остается. И это хуже всего. Сомнение – оно как заноза, которую никак не вытащить. И ужасно, что из-за такой мелочи разрушаются родственные отношения.
Удивленно смотрю на него.
– Вы хотите сказать, что мои родные, мои родители считают меня убийцей?
– Что? Нет! Господи… Я не имел в виду…
Фраза так и остается незаконченной.
Спрашиваю себя, когда последний раз разговаривала с родителями по-настоящему, а не «привет-как-дела-нормально-пока». И не могу вспомнить. Ленцен прав. Родители отгородились от меня стеной.