Западня
Шрифт:
– На, лопай! – говорила ей мать. – Когда ты, наконец, отстанешь от меня?!
Детям уже кусок в горло не лез, но они все продолжали есть, хоть и через силу, и, подбадривая друг друга, выстукивали вилками благодарственную молитву.
Среди общего гвалта между мамашей Купо и дядей Брю завязался разговор. Несмотря на все выпитое и съеденное, старик был по-прежнему смертельно бледен. Он говорил о своих сыновьях, убитых в Крыму. Да, если бы детки остались в живых, у него был бы на старости лет кусок хлеба. Но старуха Купо, наклонившись к нему, говорила слегка заплетающимся языком:
– Оставьте! С детьми тоже не мало горя примешь!
Дядя Брю покачал головой.
– Мне нигде не дают работы, – пробормотал он. – Я слишком стар. Когда я вхожу в мастерскую, молодежь насмехается надо мной: меня спрашивают, не я ли чистил сапоги Генриха IV… В прошлом году я еще зарабатывал: красил мост. Мне платили тридцать су в день. Приходилось лежать на спине над водой. С тех пор я и кашляю… Теперь кончено, меня отовсюду гонят. – Дядя Брю поглядел на свои жалкие, иссохшие руки и прибавил: – Оно и понятно, ведь я уже ни на что не годен. Они правы, я на их месте делал бы то же самое… Вся беда, видите ли, в том, что я никак не могу умереть. Да, да, я сам виноват. Кто не может работать, тому надо лечь и околеть.
– Право, – сказал Лорилле, прислушивавшийся к разговору, – я не понимаю, почему правительство не помогает инвалидам труда… На днях я прочел в газете…
Но Пуассон счел своим долгом вступиться за правительство.
– Рабочие – не солдаты, – объявил он. – Инвалидные дома устроены для солдат. Нельзя требовать невозможного…
Подали десерт. Посреди стола был водружен торт в виде храма, с куполом из цукатов; на куполе красовалась искусственная роза, а около нее качалась на тонкой проволочке бабочка из серебряной бумаги. Две капельки клея дрожали на лепестках: они должны были изображать капли росы. Налево от торта поставили кусок сыра в глубокой тарелке, а направо – блюдо сочной мятой клубники. Но в салатнике еще оставался салат – крупные листья латука, залитые маслом.
– Госпожа Бош, возьмите еще немножко салата, – любезно сказала Жервеза. – Я знаю, это ваше любимое блюдо.
– Нет, нет, спасибо! Я сыта по горло, – ответила привратница.
Прачка обратилась к Виржини, но та только провела рукой по шее, показывая, что сыта по горло.
– Нет, право, я наелась до отвала, – проговорила Виржини. – Места больше нет. Ни один кусочек не влезет.
– А вы попробуйте, – улыбаясь, настаивала Жервеза. – Местечко всегда найдется. Салат можно есть на сытый желудок… Ведь не пропадать же латуку!
– Вы съедите его завтра, – сказала г-жа Лера. – Он становится еще лучше, когда полежит.
Женщины отдувались и с сожалением поглядывали на салатник. Клеманс рассказала, что однажды за завтраком съела три пучка салата. Г-жа Пютуа оказалась тоже любительницей: она ела кочешки латука целиком, могла жевать его день и ночь. Словом, все готовы были питаться чуть ли не одним салатом и во всяком случае поедать его корзинами. Пока шел этот разговор, салат все таял, и в конце концов его незаметно прикончили.
– Я готова пастись на салатных грядках, – повторяла привратница, прожевывая салат.
Перед десертом начались шуточки. Десерту много места не надо! Он чуточку запоздал, но это не беда, ему все же окажут честь. Как можно пренебречь тортом и клубникой, даже если бы тебе грозила опасность лопнуть от переполнения?! А впрочем, торопиться некуда, время терпит, можно просидеть за столом
– Послушайте! – закричал вдруг Лорилле. – Вот так штука! Да ведь мы едим за вашим гладильным столом!.. Вряд ли на нем когда-нибудь работали так усердно!
Эта злая шутка имела большой успех. Посыпались остроумные замечания. Клеманс уплетала клубнику и при каждой ложке приговаривала: «А ну-ка, еще утюжком!» Г-жа Лера сказала, что сыр отдает крахмалом. А г-жа Лорилле прошипела сквозь зубы, что нет ничего забавнее, как транжирить деньги за тем самым столом, за которым их с таким трудом зарабатывают. В прачечной стоял гвалт, хохот.
Вдруг сильный голос заставил всех умолкнуть. Бош встал, пошатываясь, и с игривым видом затянул песенку: «Вулкан любви, или Солдат-соблазнитель».
Да, я Блавэн, красоток соблазнитель…Первый куплет был встречен громом аплодисментов. Да, да, давайте петь! Пусть каждый споет песенку – вот будет весело! Все расположились поудобнее: кто оперся локтями о стол, кто откинулся на спинку стула; певца поощряли, одобрительно покачивая головами, а во время припева опрокидывали стаканчик. Эта бестия Бош чертовски хорошо исполнял комические песенки. Мертвый захохотал бы, глядя, как он, изображая солдата, растопыривает пальцы и заламывает шапку на затылок. Кончив «Вулкан любви», он затянул «Баронессу Фольбиш», исполнением которой особенно славился. Дойдя до третьего куплета, он повернулся к Клеманс и сладко замурлыкал:
У баронши гости, детки, —Четверо сестер родных,Три блондинки и брюнетка —Восемь глазок плутовских.Тут компания воодушевилась; все подхватили припев. Мужчины отбивали такт каблуками. Женщины стучали ножами о стаканы. Все подтягивали:
Черт возьми, кому ж платитьЗа попойку па-па-па…Черт возьми, кому ж платитьЗа попойку патруля?Дребезжали оконные стекла; дыхание певцов колыхало занавески. Виржини уже два раза убегала куда-то и каждый раз, вернувшись, шепталась о чем-то с Жервезой. Вернувшись в третий раз, в самый разгар общего рева, она сказала:
– Дорогая моя, он все еще сидит у Франсуа и делает вид, будто читает газету… Уж, конечно, он затевает какую-нибудь пакость.
Виржини говорила о Лантье. Уходила она для того, чтобы поглядеть, что он делает. При каждом новом сообщении Жервеза становилась все серьезнее.
– Он пьян? – спросила она.
– Нет, – ответила брюнетка. – С виду трезвый. Но вот этот то и подозрительно. В самом деле, если он не пьян, так зачем сидит в кабаке?.. О господи! Только бы все обошлось благополучно!