Запах полыни. Повести, рассказы

Муратбеков Саин

Осмотр отары принес нам утешение. Овцы остались целыми, а волк ушел ни с чем. Едва лишь серый прихватил первого подвернувшегося ягненка за горло, как тут его и вспугнули. Максут осмотрел незадачливого малыша и изрек:

— Пустяки! Скоро пройдет!

Только теперь, когда переполох кончился, мы заметили, что Камар-женге хлопочет вместе с нами и что одежда ее уже обледенела.

— А что я могла поделать? Разве управишься с молодой? — пожаловалась Салиха-апа.

Мы привели окоченевшую женщину в юрту, Салиха-апа раздела

ее и уложила в постель. Старый Максут забрал ружье и опять ушел на дежурство. Я всю ночь просидел возле Камар-женге. Ее тряс озноб, а к утру у нее поднялся жар, и она начала бредить. Я пробовал разобраться в бессвязном бормотании, но усталость свалила меня, и я уснул.

Когда я проснулся, в узенькое окошечко лился серый утренний свет. Я поднял голову и увидел Камар-женге, лежащую с открытыми глазами. Не подозревая, что за ней наблюдают, она подняла руку и согнула ее. Сустав сухо щелкнул, Камар-женге удивилась и согнула руку еще и еще. Потом она поднесла ладони к глазам и долго их изучала. Я подумал, что, может, так ведет себя человек, возвращающийся к жизни, и хотел окликнуть Камар-женге, но что-то мне помешало. А женщина между тем потянулась к своей одежде, и я увидел в ее руках фотографию мужа. Она разгладила отсыревшую фотографию и с мягким упреком произнесла:

— Вот видишь, из-за тебя я была и в огне, и в воде…

После утреннего чая она повернулась к Тилеп-бергену и сказала как можно мягче:

— Агай, вы просили дать ответ. Я не могу выйти замуж.

Салиха-апа, как всегда, сидела за пряжей. С последним словом Камар-женге у нее оборвалась нитка. Но старуха не выдала волнения, только опустила руки с веретеном и теребленой шерстью и произнесла ровным голосом:

— Пожалуй, брат, тебе бы лучше уехать. Раз она так сказала, значит, это все.

Тилепберген хотел возразить, но лицо его огорченно скривилось, он напялил тулуп и лисий малахай и вышел, так и не проронив ни слова. Нам было слышно, как он долго возился с лошадью, — не мог, наверное, сразу попасть в стремя ногой.

После его отъезда наступила моя очередь собираться в дорогу. Я перевернул свою пиалу, оделся потеплей и погнал овец на выпасы. А вечером к моему возвращению у порога гудел, как обычно, наш медный самовар, только на этот раз возле него хлопотала Салиха-апа.

Я запер овец в загоне, вошел в юрту и, задержавшись у входа, окинул привычным взглядом наше жилье. Ну что ж, ничего не изменилось за мое короткое отсутствие. Вот, как всегда, сидит с наполненной пиалой старый Максут и ждет, когда я займу свое место, чтобы начать чаепитие. Камар-женге слабо улыбается мне; она еще бледна, и пальцы ее легонько дрожат. Мой взгляд дошел до Салихи-апа, и я едва не упал от изумления. В ее пиале дымился темно-коричневый чай, приправленный сливками.

— Что же ты ждешь, Шойкара? Смотри, остынет твой чай, — произнесла она, даже не поведя бровью.

Быт нашей зимовки опять

вошел в колею. Как и раньше, мы со старым Максутом по очереди гоняли овец на выпасы. И, как раньше, вернувшись оттуда, Максут первое время сидел нахмуренный и потом отходил после второй или третьей пиалы, веселел и принимался опять за дорогие сердцу воспоминания.

— Да, и тогда я нашел лунку на громадном валуне и начал доить овец над этой лункой, — говорил он неторопливо, и крепкий пот струился по его блаженному лицу, по морщинам и бороде.

— Эй, старый! Будет молоть всякую чушь, — подавала голос Салиха-апа, потому что ее возмущало по-прежнему, когда старик завирался.

И, конечно же, старый Максут отвечал ей так:

— Не твое дело, старуха. Я рассказываю молодым. Пусть знают, через какие муки прошли мы, старики. Для Камар и Шойкары те времена — все равно что страшная сказка, и только, пропади я пропадом. Есть ли кто-нибудь счастливей их? А? Нет никого их счастливей, старуха!

Оправившись окончательно, Камар-женге опять начала сторожить по ночам. В первое ее дежурство я просидел рядом с ней до полуночи. Небо словно приветствовало выход Камар-женге блистающей россыпью звезд. Было не по-зимнему тепло и тихо.

— Помнишь, как мы пели тогда? — спросил я.

— Помню, — сказала Камар-женге. — Как же, помню. Ну-ка, спой что-нибудь.

И я вновь начал с песни «Маржан-кыз». Камар-женге поддержала меня, а затем мы вместе с ней спели еще несколько песен. Как и в тот вечер, наше пение подхватили соседи и разнесли его по всей округе. Когда же в этот удивительный ночной хор вплелся сильный девичий голос, Камар-женге засмеялась и сказала:

— Я-то думала, что ты своим голосом распугаешь всех девушек. А вышло наоборот. Они сами тебе подпевают!

— Не обидишься, если я что-то спрошу? — произнес я, решившись.

— Говори, — разрешила она, и я увидел при свете звезд ее улыбку.

— Почему ты не вышла замуж за Тилепбергена? Тебе бы не было так одиноко и не пришлось бы торчать по ночам с ружьем.

— Братик мой дорогой, разве меня кто-нибудь заставляет? — спросила она ласково. — Просто так мне легче. Уж лучше ходить по ночам, чем вертеться с боку на бок от бессонницы. Ты скажешь, что по ночам бывает холодно? Ну что ж, когда холодно, тут уж не до грусти.

Она вздохнула и добавила:

— Так уж сложилось: не вышла жизнь у меня. А за чужого замуж не хочу. Твоя жизнь гораздо счастливей, Шойкара. Ты не знаешь ни горя, ни печали.

Я вспомнил, что то же самое о себе и о нас с Камар-женге любит повторять старый Максут. Но Камар-женге счастье уже миновало, и выходило так, что отныне все их надежды связаны со мной. Я должен быть счастливым!

Я хотел сказать об этом Камар-женге, но постеснялся. Нескромно рассуждать о своем будущем счастье перед человеком с трудной судьбой. И я подумал, на что бы другое переключить наш разговор.