Запах полыни. Повести, рассказы
Шрифт:
— Хороший она была человек, царство ей небесное! А как готовила она! Я всегда ел у нее с удовольствием. Э, да разве дело только в этом!..
Он сказал это с такой искренностью, что Ултуган не выдержала и всплакнула. Майдан тоже смахнул набежавшую слезу. Они утешали друг друга, изливали душу. Ултуган жаловалась на свое одиночество. А Майдан рассказывал, как мучительна его жизнь с Сандибалой, на которой он женился, потому что этого хотели его родители. Так они и встретили долгий рассвет в сердечных разговорах за столом.
Отныне Майдан стал появляться в доме Ултуган чуть ли не каждый
Как-то они засиделись за полночь. Майдан пришел еще в сумерки, и Ултуган так и не включила свет, сидели они в темноте.
— Ултуган, я тебя люблю, — несмело сказал Майдан. — Я люблю тебя, — повторил он окрепшим, твердым голосом.
В ней все задрожало, каждая клеточка. Не в силах молвить и слова, Ултуган только взяла руку джигита и приложила к своей щеке. Лицо ее пылало, кружилась голова. Майдан подался к ней, обнял свободной рукой, притянул к себе и поцеловал. Ултуган обмякла в его объятиях, ей казалось, что она теряет сознание.
— Майдан… Не надо… Подожди… — попросила она, задыхаясь.
Они молча стояли в темноте с бешено стучащими сердцами. Стояли, может, мгновение, а может, и вечность. Ултуган напряженно вглядывалась перед собой, стараясь увидеть лицо джигита.
— Ултуган, ты обиделась на меня? — произнес наконец Майдан с тревогой.
— Нет, нет, Майдан! У меня закружилась голова, правда!
Майдан снова привлек ее к себе. Девушка не сопротивлялась, сама подалась в объятия джигита. Майдан, тяжело дыша, стал ее ласкать, целовал щеки, лоб, губы…
Майдан провел в доме Ултуган две ночи подряд. Влюбленные, позабыв обо всем на свете, думали только друг о друге. Их захлестнула, топила волна огромного долгожданного счастья. Им и в голову не приходило, что кто-то может следить за ними, осуждать их любовь. Они лежали в темной комнате, еще стесняясь друг друга, задыхаясь от жары, лежали и шептались, вспоминая все свои встречи, разговоры, дивились тому, что, глупые, не придавали им никакого значения. Встретились, поговорили и разошлись, как совершенно чужие. Теперь-то им казалось, что судьба нарочно сводила их, и уже Майдан уверял, что он давно влюблен в Ултуган. А вскоре она и сама стала верить, будто тоже давно интересовалась Майданом. И как жаль, что они только сейчас узнали об этом.
— …А помнишь, в позапрошлом году я был бригадиром, а ты копнила сено… Помнишь, я ехал на сером жеребце, а ты возвращалась домой по дороге… Помнишь, я сказал: садись впереди меня, подвезу, конь у меня смирный, а ты даже не подошла, — вспоминал Майдан.
— А если бы я села с тобой на коня, что бы тогда сказали люди? Зачем ты позвал меня при народе? — отвечала Ултуган счастливым капризным тоном.
— А если бы ты шла одна, села бы?
— Ну, конечно… Да еще бы вот так тебя обняла и не отпускала. Попробуй вырвись!
— Ултуган, ты
— Поломаю… Майдан, почему ты такой худой?
— Не знаю…
— Наверное, потому, что двигаешься мало. Не помню, чтобы ты передвигался пешком. Все время у тебя работа такая, на коне да на коне. То ты учетчиком, то бригадиром.
— Тебе не жарко, Ултуган?
— Не жарко. А тебе? Может, мне отодвинуться, Майдан?
— Нет, нет. Лежи. У тебя кожа прохладная.
— И у тебя…
На вторую ночь из блаженного забвения их вывел грохочущий, словно гром, стук в двери дома. Это пришла Сандибала.
— Ултуган! Эй, Ултуган, открой дверь! — кричала Сандибала и снова барабанила в дверь.
Позабывшие о существовании Сандибалы, впрочем как и всего окружающего мира, перепугались Майдан и Ултуган, затаили дыхание, замерли.
А дверь гремела. По ней колотили не то тяжелой палкой, не то железным прутом.
— Что делать? Может, открыть? — спросила в страхе Ултуган.
— Тише… молчи.
Настучавшись вдоволь в дверь, Сандибала оставила ее в покое, переместилась к окну. Стала ругать Ултуган, поносить ее всяческими бранными словами. Ох и злой же был у нее язык, острый, как нож, он до самых костей пронзал Ултуган, мешал ее со всякой грязью. Еще никогда не называли Ултуган такими ужасными словами, какими называла ее жена Майдана.
Если верить Сандибале, то нет на белом свете другой такой испорченной женщины, как она, Ултуган. Такой распутницы, такой шлюхи! Не прошло и дня после смерти отца, как, она осквернила его дом, предается блуду с чужими мужьями!
После каждого такого слова Ултуган вздрагивала, точно от удара камчой. А Сандибала не унималась:
— Слышишь, ты… А ну-ка верни моего мужа! Да, да, того мужчину, который сейчас в объятиях у тебя! Иначе я разнесу твое окно. Слышишь? И собачью шкуру надену на тебя и на этого мерзавца! — грозилась Сандибала.
И поскольку Ултуган и Майдан не отвечали, лежали ни живые, ни мертвые, Сандибала перешла от угроз к действию. Дрожа от страха, от оскорблений, Ултуган услышала, как звякнуло, разбилось оконное стекло. Она и Майдан, оба вскочили и начали торопливо одеваться, сталкиваясь, отыскивая в темноте разбросанную одежду.
— Вот вам, проклятые! — закричала Сандибала. — Я сотру вас в порошок и развею! — и принялась неистово топтать осколки стекла.
Ее тяжелое дыхание, жалобный хруст стекла теперь были слышны, как будто Сандибала находилась здесь же, в комнате.
— А-а, вам этого мало? Так получайте еще! — прокаркала Сандибала и опять ударила по окну, выбивая остатки стекла.
Растоптав их, она будто бы утолила свою ярость, просунула голову внутрь комнаты, торжествующе сказала:
— А теперь лижитесь сколько влезет… — и ушла.
Замолкли ее шаги, отзвучали последние проклятия, и на улицу вернулась тишина. В окно теперь врывался прохладный ветерок, он то и дело раздувал оконную занавеску, словно загонял в дом плотный ночной мрак.
Майдан и Ултуган после пережитого никак не могли прийти в себя. Первым опомнился Майдан, зашевелился, нашел ощупью брюки и начал было надевать, но тут к нему метнулась Ултуган, вцепилась в него руками.