Запасный полк
Шрифт:
— Мы стреляем, товарищ полковник. Но только не по своим. — Семерников говорил густым басом, и в повадке его сквозила уверенность бывалого и даже бесстрашного человека.
— Да почему же обязательно по своим? — вскричал Беляев, не выдержав. — Вы, бог войны, выскажитесь наконец определенней. Или в самом деле струсили? Тогда, честное слово, нам с вами в одной бригаде делать нечего.
— Разрешите доложить, — с улыбкой проговорил артиллерист. — Разрешите теперь и сесть. У меня большое рассеивание снарядов. Год изготовления пороха одна тысяча девятьсот тридцать четвертый. Старый порох, негодный. Начальная скорость семидесятишестимиллиметрового снаряда изменяется по прихоти господа бога. Вместо шестисот шестидесяти
Беляев неожиданно охватил плечи артиллериста:
— Как же вы меня напугали, друг. А я-то подумал, грешным делом, кого же мне бог послал артиллерийским полком командовать? — Он стоял за стулом, на котором сидел артиллерист, и тот не мог видеть улыбающегося и просто-таки счастливого его лица. — А если дадут подходящие снаряды, будем стрелять?
— Эх, товарищ полковник, кто нам, заштатной тыловой единице, даст свежие снаряды? Да если бы...
Беляев нахмурился:
— Наша бригада не заштатная тыловая единица, а воинское соединение, которым гордиться надо! — строго сказал Беляев. — Вот она, беда наша... Свыклись с мыслью, что тыловики, что даром солдатский хлеб едим, что второго сорта службу несем... потому и на фронт среди комсостава такая тяга, я бы сказал, нездоровая тяга, непатриотическая, хоть могут эти слова показаться парадоксальными.
Семерников поднялся и, расправив свои могучие плечи, как бы сверху вниз посмотрел на Беляева — он был значительно выше командира бригады.
— Как же понять в таком случае «щедрость» нашего продснабжения и военторговские похлебки? Тоже гордиться прикажете? Давно желал переговорить с каким-нибудь командованием по этому поводу. Все сдерживался, а с вами осмелел. Верю, что поймете правильно.
Вопрос артиллериста был понятен Беляеву. По странному обстоятельству командному составу бригады отпускали достаточно скудный «военторговский» паек, в то время как бойцов кормили по «второй» красноармейской норме, наполнявшей солдатские котелки густым, ароматным борщом, жирной кашей, кусками мяса.
— Почему командир в тылу питается хуже, чем на фронте, почему он питается хуже, чем его боец, подчиненный? Разве это не второсортность? — Видимо, сильно наболело у Семерникова. — А знаете ли, что молодые командиры быстро худеют от этой «затирухи», будь она трижды проклята. Вы толкуете о свежих снарядах, которые дозарезу нужны на фронте. А я вынужден, товарищ полковник, пусть неофициально пока, но поставить вопрос о довольствии командира в столовых военторга.
Беляев, который только еще знакомился с личным составом полков и подразделений, плохо знал этого человека; видел несколько раз на официальных совещаниях — «накачках», как их иронически называл начштаба Чернявский. Чем-то он даже не понравился поначалу: то ли ростом, то ли голосом, в котором звучало легкое бахвальство. Но сейчас Семерников поворачивался иной, необъяснимо привлекательной стороной. Он первый смело заговорил о том, что тревожило здесь Беляева.
Будучи в полках, Беляев частенько заглядывал в столовые военторга. Солнышко растительного масла над бесплодной равниной мучного супа, или, как принято было называть это блюдо, «затирухи», — таков был обычный скучный пейзаж в полковых командирских столовых. Совершенно по-иному встречали нового командира бригады красноармейские кухни, пищеблоки с вмазанными в топки гигантскими котлами, в которых бурлил борщ, весело пузырилась каша с мясом.
В первые же дни он пригласил начпрода бригады, пожилого майора, старого работника общественного питания до войны, и начальников продовольственного снабжения частей.
— Поднимали ли вопрос перед округом, перед службой тыла, перед Наркоматом обороны?
Работники продснабжения переглянулись. Нет, они не ставили вопрос перед Наркоматом. У Наркомата, пожалуй, есть дела поважнее в этом году, нежели тарелка супа лейтенанта тыловой бригады. Начпрод бригады эту мысль облек в очень корректную словесную оболочку, но Беляев уловил насмешливый ее смысл.
«И эти смирились с явной недооценкой тылов, — подумал он. — Потому и резервы идут отсюда «тощенькие».
Нынче командир артиллерийского полка Влас Петрович Семерников напомнил командиру бригады о тарелке командирского супа.
— Считаю ненормальным подобное положение так же, как и вы, Влас Петрович, — сказал Беляев. — И благодарю за откровенность. Есть у нас, скажу я вам, известная стыдливость, когда дело касается таких щекотливых процессов, как «принятие пищи». Словно мы в гостях у именитой тетушки или в приживалках у богатого дядюшки, а не хозяева в собственном доме. — Он помолчал, поглядывая в окно, за которым ветер уже поднимал тучи знакомой здесь дневной пыли. — Значит, будем стрелять, полковник, из наших орудий, пустим пехоту за огневым валом? А?
— Пустим, конечно, если моим пушкам дадут не заплесневелую «затируху», а настоящую артиллерийскую пищу образца хотя бы одна тысяча девятьсот сорокового года. Имею в виду снаряды со свежим порохом, недавней сборки.
— И артиллерии, и артиллеристам, надо думать, дадут настоящий рацион.
— Дай-то бог нашему теляти да волка съесть.
Глава четвертая
1
Который день неустанно трудится рота на учебном поле. Люди похудели и загорели, но, странное дело, несмотря на тяжелый труд, в роте не чувствовалось уныния. Наоборот, бойцы приободрились и даже повеселели. Это хорошо замечал и Порошин, облеченный теперь большой властью. Вот если бы дед видел его в новом звании! Во-первых, сержант! Во-вторых, командир отделения. Теперь на него равняется чуть ли не весь полк. Живописец Савчук написал его портрет и повесил возле столовой. Порошину показалось, что это даже уж слишком, о чем он не преминул заметить художнику, позирование которому измучило больше, чем тактические занятия.
— Есть команда, — коротко ответил Савчук, тщательно выписывая ноздрю сержанта.
— Может, от самого главнокомандующего? — усмехнулся Порошин.
— Не от главнокомандующего, а от комиссара Щербака.
— К чему бы это?
— Наглядная агитация. Сиди давай.
Порошин понял, что, раз его рисуют, значит, так надо, и сидел не шевелясь, чтобы художнику было сподручнее.
Вскоре он привык к своему портрету, который получился даже лучше оригинала. Во всяком случае, его худощавое, чуть вытянутое книзу лицо, с узенькими прицельными глазами и волевым подбородком, казалось даже красивым. Так же быстро свыкся он и с новым своим положением и понемногу начал показывать характер. Право, он сам не ожидал, что так сумеет командовать. Однако и жить стало много труднее. Раньше Порошин отвечал только за одного себя, а теперь — за все отделение. Раньше сам слушал команду и старательно ее выполнял, а теперь эти команды исходят от него и десяток бойцов ему подчиняется.