Запев. Повесть о Петре Запорожце
Шрифт:
— А ведь это благодаря Борису Исааковичу мы обзавелись мимеографом, — признался Цедербаум Петру. — Представляете, он нашел секрет, как изготовить его своими силами!
— Секрет или человека с секретом? — уточнил Петр.
— Человека тоже надо суметь найти, — улыбнулся Юлий Осипович. — Степан Степанович Гуляницкий. Между прочим, как и вы, студент Технологического института. Весьма изобретательный человек, но… хромает по части политических наук. Голъдмаи и протянул ему руку помощи.
— В чем же состоит изобретение Гуляницкого?
— В его доступности. Восковая бумага для трафарета делается из папиросной бумаги. Одна ее сторона протаскивается через подогретую смесь парафина, стеарина и спермацета,
— Остроумно. Надо срочно менять свой гектограф…
— А я думаю, надо заниматься чем-то одним и не браться за все сразу, — не согласился с ним Цедербаум. — Мой совет, Петр Кузьмич: передайте свою технику в кружки и больше не касайтесь к ней. Вы на виду, — и дэбавнл: — Между прочим, Борис Исаакович выстаивает у мимеографа по нескольку часов кряду.
Трудно было поверить, что смешной, даже нелепый в своих замашках и притязаниях Гольдман способен на такое. Петр почувствовал невольное уважение к нему.
— Теперь о том, как распространить листки, — сказал он. — На бумагопрядильне Кенига всего пять мужиков, да и те, походив ко мне в кружок, перестали пить, ругаться, взялись за книги, будто заговорщики какие-то. Случись в мастерских листки — на них и подумают. Значит, надо, чтобы воззвание попало на бумагопрядильню со стороны.
— Что ж тут прикидывать? Давайте попробуем сами, — предложил Цодербаум. — Пора и нам терять руководящую невинность…
В последний момент к ним присоединился Никита Меркулов, слесарь с Александровского сталелитейного завода, что за Невской: заставой. Трудовую жизнь он начинал ткачом на фабрике Чошера, а на бумагопрядильне Кенига имел близких людей, хорошо знал окрестные улицы. Был он молод, лет двадцати, не больше. Хорош собой. Одевался скромно, однако с достоинством. Действиями и суждениями старался походить на старших товарищей — Бабушкина и Шелгунова. Помнил, что занятия в кружке, который он организовал, долгое время вел Ульянов и что познакомила его с Ульяновым учительница Смоленских классов Крупская.
— На всякий случай поимейте в виду, — сказал Меркулов, — что от Кенига рукой подать до Вяземской лавры. Знаете где?
Петр промолчал: что за вопрос? Любой в Петербурге знает это скопище домов, бань, складов, лавок, мастерских и притонов. Практически это колония в несколько тысяч человек. Здесь постоянно вспыхивают драки, после которых извозчики Обуховской больницы везут и везут в покойницкую «клиентов». Только в насмешку можно было назвать это темное и горькое место лаврой.
— Посреди лавры есть Стеклянный флигель, — продолжал Меркулов. — На самом-то деле это ночлежка. Окон нет, потому и «стеклянный». Три этажа. Стены из красного кирпича. На углу со стороны Обводного канала — склад для березовых веников. Дверь толстая, с железом, но третья от замка доска вынимается.
— Думаю, не понадобится, — сказал Цодербаум…
Он ошибся: указка Никиты Егоровича пригодилась.
К фабрике Кенига они отправились под вечер, из разных концов Дииабургской улицы, повторяющей линию Обводного капала. Поначалу все шло хорошо. По пути клеили воззвания — на фонарных и телеграфных столбах, на воротах, на стенах. День выдался морозный. Стоило мазнуть клеем по листку и покрепче притиснуть рукой — пристывало намертво.
Доска в дверях склада оказалась намертво приколоченной. Тогда Меркулов повел товарищей лишь ему ведомыми ходами — мимо мусорных свалок, мимо копошащихся на нарах или на полу людей; люди оти скалились, протягивали руки, ругались вслед…
Вот, наконец, и спасительный берег Фонтанки. Тихо. Светло. Даже не верится, что рядом — вход в преисподнюю.
Цедербаум остановил извозчика. Распорядился:
— К Николаевскому вокзалу!
Петр одобрительно посмотрел на него: правильное решение. По вечерам именно на вокзалах собираются любители приключений. Скамейки в залах ожидания они называют аллеями вздохов, себя виверами, что означает весельчаки, любители выпить, а дам с ярко накрашенными губами — жертвами общественного темперамента. Здесь удобно и встретиться, и расстаться, не привлекая к себе внимания.
Однако Цедербаум повел их дальше — на Невский проспект.
— Здесь я живу, — сказал он у дома под номером семьдесят семь. — Без чашки чая не отпущу, так и знайте.
Семейство Цедорбаумов занимало этаж. Из пояснений Юлия Осиповича Петр понял: в одной из комнат обитает дед, основатель первых в России еврейских газет «Рассвет», «Гамелид» и «Фольксблатт». В другой — отец. По образованию он ученый-садовод, по призванию — журналист, по роду деятельности — деловой посредник, по убеждениям — шестидесятник, бывавший за границей у Герцена и людей его круга. Долгое время служил в Константинополе в «Русском обществе пароходства и торговли», где и познакомился со своей будущей женой. Она родом из Вены. Русско-турецкая война заставила Цедербаумов перебраться в Одессу, затем они уехали в Киев и, наконец, в Петербург. Здесь отец получил место в американском страховом обществе «Нью-Йорк», начал сотрудничать в «Петербургских ведомостях» и «Новом времена», помогал редактировать «Фольксблатт». Зарабатывает он немало, но все уходит на содержание большой семьи. У Юлия Осиповича два брата и две сестры. Сергей и Виктор гимназисты. Надежда слушает лекции по анатомии на частных курсах у знаменитого профессора Лесгафта. Лидия занимается на математическом отделении Бестужевских курсов. Иной раз, чтобы заплатить за учебу, родители сдают вещи в ломбард. Не раз их выселяли, описывали имущество за долги…
Надежда и Лидия гостям обрадовались, увели в свою комнату, начали потчевать чаем, показали домашнюю газету.
— О, да здесь и роман печатается! «Записки ссыльного», — удивился Петр. — Кто же автор? — И по тому, как зарделось лицо Лидии, понял — она.
Пробежав глазами несколько мест, Петр почувствовал, что Лидия объединяет в своем сознании героев Майн Рида и Джорджа Кепнана из его нашумевшей книги «Сибирь и ссылка». Пока она видит скорее романтическую сторону революционного движения, а не его суть. Не случайно на трельяже у ее кровати раскрыта «Популярная история революции», в которой собраны речи Дантона, Демулена, Робеспьера, Сен-Жюста, статьи Марата, Эбера, Бабефа…
— Выходит, литературные способности у вас в роду?
— Да уж, — с ласковой иронией заметила менее привлекательная, но показавшаяся Петру более глубокой Надежда. — Юлий упустил вам сказать, что дядя Адольф первым перевел на немецкий язык Тургенева, а Лида и Сережа переводят его на французский. Разумеется, под присмотром старшего брата.
— Разве вы знаете французский? — удивился Меркулов.
— И не только, — подтвердил Цедербаум. — Но моей заслуги в том нет. Так уж повелось, что французский поначалу был в моей семье домашним языком. Наряду с родным, немецким и новогреческим.