Записи и выписки
Шрифт:
Духовная цензура «Московский листок» велено было представлять в Д. Ц. Пастухов пошел плакаться: «Зачем? у нас ведь только отчеты о скачках…» — «А вы на них-то и посмотрите». Смотрит и видит «жеребец такой-то, сын Патриарха и Кокотки…» (восп. Амфитеатрова). — А Иванов-Разумник уверял, что Замятину запретили начало повести: «На углу Блинной улицы и улицы Розы Люксембург».
Евнапий Сардский, фр. 54, Тойнби кончает им ту антологию античной культуры, где агора называется пьяццей, а Катон делает харакири. — Некоторый трагический актер, изгнанный Нероном из Рима, отправился с представлениями по дальним городам и дошел до таких, где о театре никогда не слышали. Зрители, увидев его на котурнах, в маске и с трубным голосом, в перепуге разбежались. Тогда он обошел поодиночке лучших людей города, каждого успокаивая и объясняя, что к чему. После такой подготовки он вновь явился перед испуганным народом, изображая Андромеду Еврипида, и сперва постарался говорить и петь тихо и мягко, лишь потом усиливая голос и опять ослабляя. Люди бросились к его ногам и умоляли продолжать еще и еще. От приспособления к такой непонимающей толпе большинство красот трагедии утратилось — и выразительность слов, и прелесть ритма, и характеры, и даже смысл событий, — и все равно после представления они бросились поклоняться ему как богу и жертвовать ему все свое лучшее, пока ему это не стало в тягость и он не скрылся из города тайным образом А через неделю в городе случилась болезнь, люди
Евклидов и неевклидов подход к анализу литературы (о них говорилось на встрече «Философия и филология») — где проходит граница между ними? Видимо, по линии здравого смысла, т. е. человеческого масштаба: неевклидовыми остаются предметы слишком малые и слишком большие, «мир в «Онегине»» и «звук Б в «Онегине»». К сожалению, понятие здравого смысла сейчас само взято под микроскоп и тотчас перестало восприниматься. Это отношение между обыденным сознанием и научным: если мы начнем интерпретировать «Солнце всходит и заходит» с точки зрения астрономии, песенка получит фантастическую космическую глубину.
Емкость Пушкин вместил наследие XVIII века и Байрона, а вместить лютый французский романтизм уже не мог. Поэты следующего поколения вместили его, но вместить Пушкина уже не могли. Таковы пределы душевной вместительности.
Жалкий Сумароков Подтексты сумароковские у Пушкина: «Гласят ей: наша ты отрада, Ко матери бегут так чада, Себе и ей в опасный час Скон[357]чай, гласят, ты наши муки, И скипетр восприемля в руки, Ступай, спасай себя и нас»; «Пучина там на звезды плещет, Вершины льдяны в небо мещет И пену разъяренных вод. Бросает ветр огромны глыбы И тяжкие из бездны рыбы, Да разрушат небесный свод» (На новый 1763 год, причем последний пассаж — только в первом издании!). Кстати уж и у Тютчева: «Пошли, о Солнце, нам отраду, Не дай мне зреть последних дней! Или ты паки горду гаду Вручило пламенных коней?» (Сумароков, На взятие Хотина). Ср. «Пушк.: иссл. и мат.», 12. — Подтексты ломоносовские у Пушкина: «И с Павлом, о драгой залог!» (1762); «И сильной крепостью своею» (1742); «И Персы в жаждущих степях» (1739). А В. См. раскрыл оды Петрова, и явилась начальная строка: «Герою, Муза, будь послушна», образец «Памятника».
Желание У Платона Пол говорит собеседнику: «разве ты отказался бы стать тираном, разве тебе не хочется казнить людей и отбирать их имущество?»
Желание «К сожалению, жизнь сейчас такая, что уходить на свалку по собственному желанию нет возможности» (из письма).
Жербуаз зверь — передние лапы как руки, питается травою, живет в норах, как кролик (Ремизов, Рос. в письм.). — Тушканчик.
Жена Статистика: женщины чувствуют себя без мужей неполноценными, а мужья — при женах неполноценными.
Жена «Желание Пушкина перевоспитать свою жену слабело перед ее нежеланием идти этому навстречу» (П. Брандт, цит. Б. Томаш. в ЛН 14/16, 1079).
Жизнь Л. Я. Гинзбург: «Жить по Достоевскому интереснее, а по Толстому важнее».
Жизнь «Мы никогда не жили, а только стояли в очереди за жизнью» (ОГ 15. 3. 96). Три четверти человечества делали то же, но мы почему-то считаем себя вправе сравниваться с четвертой четвертью.
Жизнь Анекдот: разговаривают два близнеца в утробе: «Знаешь, как-то страшно рождаться, ведь оттуда еще никто не возвращался».
Жизнь «Не доживу».
Мать Алкмеона Эрифила, подкупленная, послала своего мужа, царя-пророка Амфиарая, в поход Семерых против Фив. Амфиарай, зная, что погибнет, завещал сыну отомстить за него, когда он вырастет. Алкмеон вырос и приходит, чтобы убить [358] родную мать (а потом мучиться от Эринний, искупать грех и т. д.). Здесь начинается «Fragment of a Greek Tragedy» — пародия, сочиненная молодым А. Э. Хаусменом.
Alcmaeon, Chorus С. — О suitably-attired-in-leather-boots Head of a traveller! Wherefore seeking whom Whence by what way how purposed art thou come To this well-nightingaled vicinity? My object of inquiring is to know, But if you happen to be deaf and dumb And do not understand a word I say, Then wave your hand to signify as much. A. — I journeyed hither a Boeotian road. C. — Sailing on horseback, or with feet for oars? A — Plying with speed my partnership of legs. C. — Beneath a shining or a rainy Zeus? A. — Mud's sister, not himself, adorns my shoes. C. — To learn your name would not displease me much. A. — Not all that men desire do they obtain. C. — Might I then hear at what your presence shoots? A — A shepherd's questioned mouth informed me that — C. — What? for I know not yet what you will say. A. — Nor will you ever if you interrupt. C. — Proceed, and I will hold my speechless tongue. A — This house was Eriphile's, no one's else. C. — Nor did he shame his throat wit hateful lies. A. — May I then enter, passing through the door? C. — Go, chase into the house a lucky foot! And, О my son, be, on the one hand, good, And do not, on the other hand, be bad, For that is very much the safest plan. A — I go into the house with heels and speed. Chorus Str. In speculation I would not willingly acquire a name For ill-digested thought; But after pondering much To this conclusion I at last have come: Life is uncertain. This truth I have written deep In my reflective midriff On tablets not of wax, Nor with a pen did I inscribe it there, For many reasons: Life, I say, is not A stranger to uncertainty. Not from the flight of omen-yelling fowls [359] This fact I have discovered, Nor did the Delphic tripod bare it out, Nor yet Dodona. Its native ingenuity sufficed My self-taught diaphragm.Первый
Передать в переводе буквализм и прозаизм оказалось самым легким: учебные подстрочные переводы одинаковы повсюду. Передать второй адрес пародии оказалось труднее: пришлось вдвинуть между читателем и «греческим трагиком» об раз традиционного высокохудожественного перевода — конечно, Вяч. Иванова. Так пародия из двухадресной стала трехадресной: сюжетные и структурные натяжки в ней — от Эсхила, ритмическая вычурность (особенно в хоре) — от Иванова, буквализмы и прозаизмы — от учебного перевода. Хочется думать, что от обыгрывания также и ритмики она сделалась интересней,
Алкмеон, Хор Х. — О ты, прекраснокожанообутая Глава пришельца! Как, какие поиски, Кого, зачем, отколь тебя доставили В пределы наши славносоловьиные? Я, вопрошая, жажду услыхать ответ, — Но ежели случишься ты и глух и нем И не поймешь ни слова из речей моих, То возвести об этом мановением. [360] А — Я беотийской тек сюда дорогою. X — На веслах ног или под гривой паруса? А — Сгибая в такт чету моих конечностей. X. — Под омраченным Зевсом или солнечным? А — Не грязью блещет обувь, но сестрой ее. X. — Узнать твое мне имя будет радостно. А — Не каждому даруется желанное. X — Во что, скажи, разит твое присутствие? А — Язык пастуший, спрошенный, поведал мне- X — О чем? Того не знаю, что не сказано. А — И не узнаешь, если перебьешь опять. X. — Вещай: сдержу я речь мою безмолвную! А — Что дом сей — Эрифилы, а не чей-нибудь. X. — Не посрамил он горла мерзкой ложию. А — Войду ль в чертог, раскрыв перед собою дверь? X — Ступи на сей порог стопой удачливой! И, о мой сын, во-первых, помни: добрым будь, А во-вторых, о сын мой, помни: злым не будь, Затем, что это лучше, чем обратное. А — Гряду в сей дом стопами и поспешностью! Хор Строфа В тяжком пытанье Из худо переваренных умом дум Трудно рождалось слово; Взвесив его стократно, Я смог, наконец, все рассудив, решить так: ЖИЗНЬ НЕНАДЕЖНА! Эту высокую истину я начертал На размыслительном воске Не восковых скрижалей И не пером ее запечатлев! Я повторяю: В ЖИЗНИ, говорю я, ЕСТЬ НЕНАДЕЖНОСТЬ! Не полеты вещающих крыл Раскрыли мне тайну, Не дельфийский треножник ее изрыгнул, Ни Додона: Своим умом, утробою своей До всего дошел я. Антистрофа Надо ли вспомнить О той, кого любил отец богов, Зевс, Той, кому злые боги В странной заботе дали Две пары копыт, пару рогов и один хвост, — Дар нежеланный! — И отослали в далекие страны затем, [361] Чтобы она училась, Как пережевывать жвачку. И вот, в зеленых аргосских полях Она, бродя по травке и крапиве, Ими кормилась! Пусть питательна эта еда, Но мне не по вкусу! Пусть Киприда не выберет троном своим Мою печень! Зачем я вспомнил Ио? почему? Хоть убей, не знаю. Эпод Но вещее сердце мое Уже заводит само Напев, не зовущий в пляс; Но вот предстает дворец Обоим моим глазам (Вот правый, и левый вот) — Бойнею, так сказать, Где столько шерстистых смертей И кораблекрушений коров. И веду я плач на Киссийский лад, И на громкий стук, На моей груди разрывающий лен, Отвечает в такт Головы моей бедной биенье. Голос Эрифилы, Хор Э. — О! челюсть топора в меня вгрызается, Язвя меня не в шутку, а доподлинно. X. — Мне кажется, я слышу из покоев крик, Не схожий с криком тех, кто скачет в радости. Э. — Ах! он опять хватил меня по черепу: Никак, меня убить он хочет до смерти. X. — Пусть не винят меня в поспешномыслии, Но я скажу: кому-то там невесело. Э. — О! о! еще удар доводит счет до трех, Хотя об этом вовсе не просила я. X. — Коль это так — твое здоровье бедственно, Зато непогрешима арифметика.