Записки артиста

Весник Евгений Яковлевич

Лишь нам двоим было известно, ценой каких актерских и человеческих усилий далось ему это открытие. Полтора года работы над спектаклем были временем беспрестанных радостных и мучительных поисков доронинского Иудушки. И не в одних лишь репетициях в театре. Мы жили этой работой постоянно. Любая наша встреча, случайная или запланированная, становилась своеобразной репетицией. На улице, на отдыхе, в ожидании записи на радио и телевидении, во время шумных актерских застолий и совместных поездок в Щелыково мы обговаривали, пробовали, находили и отвергали, доискивались до сути образа, выстраивали его линию, открывали новые краски в актерском резерве Доронина.

За столом забывали о еде, на рыбалке – о рыбе. Он будил меня по ночам телефонными звонками, и работа продолжалась. Это было как ожидание встречи с истиной, как откровение, как утверждение себя в искусстве!

Однажды на рыбалке мы молча сидели рядом, поглядывая на неподвижные поплавки. Каждый думал о своем. И вдруг Доронин вскочил. Его глаза, лицо, фигура выражали страдание, отчаяние, боль.

– Где?! – закричал он, протягивая ко мне руки. – Где все?

Это было так неожиданно, что я не сразу понял, в чем дело.

– Ты что, с ума сошел? – отпрянул я от Доронина и тут же понял: «Где все?» – финальная реплика Порфирия Головлева, вдруг прозревшего, увидевшего всю свою жизнь разом и раскаивавшегося в своем иудстве.

– Окуни где, я спрашиваю?! – тут же с лукавой и одновременно смущенной улыбкой свел Доронин к шутке свой внезапный порыв.

Это было настоящее творческое озарение, пришедшее вдруг, в момент, когда артист вроде бы и не думал о роли. Подсознание «выдало» ему давно знакомый, но еще не найденный на репетициях результат. В спектакле этот кусок стал одним из самых сильных.

Наверное, Доронин предчувствовал, что Иудушка Головлев – его последняя работа. Помню, на генеральной репетиции он сказал:

– По-моему, это моя последняя роль.

Потому всю свою нерастраченную творческую энергию вкладывал в нее без остатка. Нужно было видеть, как этот немолодой уже артист горел, жил ролью. Его энергия, темперамент, его одержимость, азарт определяли характер нашей работы. Несмотря на то, что я его хорошо знал, и мы были дружны многие годы, лишь работа над «Господами Головлевыми» дала мне возможность узнать Доронина во всей полноте его человеческих и актерских достоинств, еще больше сдружила с ним всех участников спектакля. Поэтому, наверное, в одном из отзывов на спектакль было отмечено полное творческое единомыслие актера и режиссера.

О смерти Доронина я узнал в Куйбышеве. Послал в Москву телеграмму, которую просил прочесть у гроба Виталия.

Когда уходит из жизни человек – это всегда трагедия. Когда уходит близкий твоему сердцу человек – это еще трагичнее. Когда уходит высокоодаренный, истинно талантливый человек – это горе. Это беда.

Это несправедливо. Невозможно смириться с тем, что среди нас, актеров, нет больше Виталия Доронина. Однако это так.

Виталий, спасибо тебе за те минуты, часы, дни, годы твоей жизни, которые имели отношение и ко мне, как к твоему товарищу. Я всегда был влюблен в твой талант, в твое обаяние. Спасибо тебе за совместную работу над спектаклем «Господа Головлевы». Я смело могу тебе сказать, дорогой мой, что твоя последняя работа, Порфирий Головлев, – высочайшего класса творческая победа. Я надеюсь, что в последние минуты твоей жизни воспоминания о работе над этим образом доставляли тебе секунды морального удовлетворения. Прощай, дорогой мой друг. Прощай, большой артист. До последних минут моей жизни ты будешь жить в моей душе. Твой Евгений Весник. Июнь 1976 г. Куйбышев».

Как же мне было приятно услышать потом из уст его жены:

– Спасибо тебе, Женя, что

ты занял его в этом спектакле. Он был несправедливо обойден театром. И в последней его работе он был счастлив. Это счастье переполняло его душу. Он, по-моему, умер от счастья.

Виталий Доронин, Петр Алейников, Иван Переверзев, Борис Андреев, Василий Меркурьев, Михаил Яншин – всех этих актеров Бог наделил каким-то особым даром обаяния. Они были очень разные, но сила и качество обаяния каждого были очень схожи – все они были из чаши Добра! Все они были в святом смысле слова – богоугодными человеками! Магнитами! К ним тянуло всех и вся. Я не могу себе представить нормального человека, который испытывал бы чувство неприязни к этим людям. Я не могу себе представить этих артистов в качестве ложных общественников, болтунов, разглагольствующих на любые темы, начиная с судеб мира и кончая перспективой захоронения чьих-либо останков, причем варьируя те или иные темы в зависимости от политических и общественных обстоятельств, от того, кто за штурвалом страны!

Я не могу себе представить ни одного из названных беспрерывно проводящими время на заседаниях, в президиумах, занимающими одновременно 5–10 разных постов, должностей, почетных и реальных. Что значит быть в одно и то же время худруком, артистом, преподавателем, общественным деятелем, сопредседателем какого-нибудь заведения, депутатом чего-либо и так далее? Сосредоточиться при таком обилии функций на чем-либо одном невозможно, а следовательно, невозможно быть полезным ни в чем – вот что это значит…

Доронина как-то избрали председателем месткома театра, и, надо сказать, при нем делалось столько добрых дел, как ни при ком другом! Он не занимался своей персоной, он сосредоточивался на делах для других и потому был полезен и любим. Доронин в должности председателя месткома оставался Дорониным во всех проявлениях. Многих тянуло на заседания месткома с его участием, так как он никак не соответствовал принятому облику советского месткомовца с особой лексикой: «партия и правительство», «школа коммунизма», «советское лучшее», «самая демократичная», «наш долг», «ближе к народу», «ближе к партии» и прочее…

От председателя Доронина можно было услышать: «Братцы! Надо дать. Надо подарить. Надо помочь. Надо пойти и добиться. Надо похлопотать. Надо навестить в больнице. Я пойду. Я постараюсь. Не надо трепаться, надо делать».

Доронин был художнически честен, бескомпромиссен и как-то по-особому чистоплотен. Весь облик Виталия Дмитриевича был богоданным отрицанием банальности, он был природой защищен от нее. И это было счастье его – человека и художника. Он открыто любил и так же открыто, не скрываясь, презирал то, что считал несовместимым с жизнью артиста, театра, искусства. Он был откровенен в выражении своих симпатий и антипатий и поэтому, очевидно, снискал славу «трудного» человека. Был из тех, кто «не умеет жить», «пробивать» роли, добиваться чего-нибудь для себя.

Последнее, впрочем, можно в какой-то мере поставить ему в вину. И не только ему – многим художникам, чья ложная скромность невольно способствует тому, что бесталанные, но весьма активные в борьбе «личности» пробиваются в «лидеры» и свои убогие мыслишки, примитивные создания возводят в эталон художественного мышления. Ведь каждое отступление подлинного художника – это победа посредственности. Каждая значительная работа художника – это не его лишь, а и национальное достояние. И художник обязан его пополнять, обязан быть активным в создании своих творений.