Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим
Шрифт:
Заложить ежегодную ренту леди Линдон не было никакой возможности, я, можно сказать, использовал ее пожизненный доход. В то время в Лондоне было еще мало страховых обществ — не то что нынче, когда они так расплодились. Все дела вели страховые агенты, а уж им обстоятельства моей жены были известны как нельзя лучше. Когда я захотел получить деньги под ее страховку, эти негодяи имели дерзость заявить, что при том обращении, какое она от меня терпит, жизнь ее не стоит и годовой премии, точно я — из всех людей на свете — был заинтересован ее извести! Другое дело, если б жив был мой дорогой мальчик, им с матерью ничего не стоило бы закрепить за мной часть своего неотчуждаемого имущества, и мои дела бы поправились. Теперь же они были из рук вон плохи. Все мои спекуляции провалились. Мои собственные имения, купленные в долг, не приносили ренты, к тому же приходилось выплачивать заимодавцам огромный процент. Мои доходы, хоть и очень большие, были заложены и перезаложены, не говоря уже о том, сколько
В довершение всех бед, спустя два года после смерти нашего бедного мальчика супруга моя, чьи несносные причуды и своенравные выходки я терпел двенадцать лет, пожелала со мной расстаться и в самом деле предприняла ряд попыток избавиться, как она выражалась, от моего тиранства.
Матушка, единственный человек, сохранивший мне верность среди всех злоключений (уж кто-кто, а она судила обо мне справедливо, усматривая в своем бедном сыне жертву людского коварства, а также собственного его великодушия и легковерия), — матушка, говорю я, первой проникла в эти темные происки, душой которых, как всегда, оказались все те же интриганы и хитрюги Типтофы.
Несмотря на свой неукротимый нрав и некоторые странности, миссис Барри оказалась незаменимым подспорьем в доме, где все давно пришло бы в упадок и разорение, если бы не ее умение вести хозяйство и поддерживать достойный порядок в жизни моего многочисленного семейства. Что до самой леди Линдон, то она, бедняжка, была чересчур знатной дамой, чтобы интересоваться хозяйством; вечно она сидела взаперти со своим врачом или своими душеспасительными книгами и нам показывалась не иначе, как по моей настоятельной просьбе, причем не было случая, чтобы они с матушкой тут же не поцапались.
У миссис Барри, напротив, все в доме спорилось. Она следила, чтобы служанки трудились не покладая рук, да л лакеи не шатались без дела; присматривала и за винами в погребе, и за овсом и сеном на конюшне; наблюдала за солкой и копчением, за сбором картофеля и укладкой торфа, за убоем свиней и домашней птицей, за прачечной и пекарней, — словом, не упускала из виду ни одного уголка большого и сложного хозяйства. Кабы все ирландские матроны были так урядливы, ручаюсь, что во многих дворянских камельках и по сю пору весело пылал бы огонь там, где ныне все заросло паутиной да грязью, и во многих парках паслись бы тучные отары и стада, где сейчас один чертополох хозяйничает на приволье. Если что-либо могло защитить меня от людской подлости, да и (что греха таить) от беспечности, великодушия и безалаберности моей собственной натуры, то лишь редкое благоразумие этой достойной женщины. Никогда она не ложилась спать, покуда в доме все не затихало и не гасла последняя свеча; а это, как вы понимаете, было далеко не просто при моих привычках: ведь у меня что ни день собиралось человек двенадцать веселых забулдыг (в большинстве своем прожженных негодяев и ловких притворщиков, как потом выяснилось) для очередной выпивки, после которой редко кто, а тем более я, оставался трезв. Не раз, бывало, ночью, когда я и не сознавал ее забот, добрая душа сама стаскивала с меня сапоги и, присмотрев за тем, чтобы лакеи заботливо уложили меня в постель, последней оставляла мою спальню, унося с собой свечу; и она же первая спешила подать мне утром пиво. То время было не то что нынешнее, молокососы были не в чести. Джентльмен не считал для себя зазорным выпить полдюжины пива, а что до кофе и прочего пойла, я предоставлял все это леди Линдон, ее пастору и прочим старым бабам. Матушка гордилась тем, что я мог перепить любого пьяницу в округе и разве только на полпинты, по ее словам, не дотягивал до своего отца.
Не удивительно, что леди Линдон ее возненавидела. Да и какая женщина, с тех пор как существует род людской, любила и уважала свою свекровь? Я приказал матушке следить во все глаза за причудами ее милости, и уж одно это давало последней основание для ненависти. Мне, разумеется, дела не было до чувств миледи. Помощь и надзор миссис Барри я считал неоценимым благом: будь у меня двадцать платных сыщиков для наблюдения за миледи, я не мог бы на них положиться так, как на бескорыстное попечение и бдительность моей драгоценной родительницы. Она и спала со связкой ключей под подушкой, и ничто в доме от нее не укрывалось. Тенью следовала она за графиней и с раннего утра до поздней ночи умудрялась знать, чем она занята. Если миледи гуляла в саду, чей-нибудь зоркий глаз следил за калиткой, а если она выезжала, миссис Барри сопровождала ее, и парочка лакеев в моей ливрее скакала по бокам кареты, чтобы с ее милостью, боже сохрани, чего не стряслось. И хоть она капризничала, предпочитая безвыходно сидеть у себя и дуться на весь мир, я требовал, чтобы она вместе со мной каждое воскресенье отправлялась к обедне в карете цугом, а также посещала балы в сезон скачек, когда я знал, что путь свободен и что эти мерзавцы судебные приставы не подстерегают меня за углом. Этим я затыкал рот моим злопыхателям, которые утверждали, будто я посадил свою жену под замок. Зная ветреный нрав леди Линдон и видя ее безрассудную ненависть ко мне и к моим, которая теперь превышала
Но такова женская хитрость: хоть я и был начеку, миледи, по всей вероятности, от меня бы сбежала, кабы я не заручился союзницей, такой же прыткой, как она сама; если хотите устеречь женщину, приставьте к ней стражем такую же хитрющую особу ее пола по пословице: "Вору легче укараулить вора". Казалось бы, при таком надзоре, когда все ее письма просматривались и все знакомства строжайше проверялись лично мной, леди Линдон, живя в ирландской глуши, вдали от родных, была лишена возможности сноситься с тайными союзниками или же предавать огласке свои так называемые "обиды и бесчестия". А между тем это не помешало ей довольно долго вести переписку у меня под носом и, как будет видно из дальнейшего, самым деятельным образом готовиться к побегу.
Леди Линдон до страсти любила наряды, и так как я никогда не возражал против подобных ее прихотей и не жалел на них денег (среди моих долгов наберется на многие тысячи фунтов векселей модисткам и портнихам), то в Дублин и из Дублина постоянно пересылались картонки с платьями, чепцами, рюшами и фалбалой, что ей только ни взбредет в голову. В ответ на многочисленные распоряжения заказчицы прибывали с картонками письма мастериц; все это проходило через мои руки, не возбуждая ни малейших подозрений, — по крайней мере, до поры до времени. А между тем в этих письмах заключалась вся ее секретная корреспонденция: с помощью такого простого средства, как симпатические чернила, миледи уснащала их самыми нелепыми обвинениями по моему адресу, — но как уже сказано, я поздно хватился.
Однако проницательная миссис Барри заметила, что каждый раз, как леди Линдон садилась писать портнихе, ей требовался лимон, чтобы смешать себе, как она говорила, прохладительное питье; узнав об этом, я, конечно, задумался и, едва мне в руки попало такое письмо, поднес его к огню; тут-то мне и открылся ее злодейский замысел. Приведу для образца одно из коварных посланий этой злополучной женщины. В ее письмах портнихе, написанных размашистым почерком, с большими пробелами между строк, перечислялись все статьи туалета, какие требовались миледи, с подробным указанием фасона, материи и т. д. Таким образом она исписывала целые страницы, вынося каждый заказ на красную строку, выгадывая побольше места, чтобы перечислить все мои тиранства и свои жестокие обиды. Ибо между строками она вела свой "тюремный дневник": какой-нибудь романист тех дней нажил бы состояние, попадись ему в руки список подобного пасквиля; он не замедлил бы издать его под названием "Прекрасная узница, или Изверг муж" или же под каким-нибудь другим забористым и нелепым заглавием. Вот что гласил дневник:
"Понедельник. Вчера меня заставили ехать в церковь. Моя ужасная, омерзительно вульгарная ведьма-свекровь в желтом атласе с красными бантами расселась в коляске на нервом месте; мистер Л. сопровождал нас верхом на лошади, за которую он так и не заплатил капитану Хердлстоуну. Негодный притворщик повел меня к скамье, держа в руке шляпу и сияя улыбкой, а когда после обедни я села в коляску, он поцеловал мне руку и погладил мою итальянскую борзую — чтобы произвести впечатление на нескольких случайных зевак. Вечером он заставил меня спуститься вниз и напоить чаем его милых гостей, из которых три четверти, с ним включительно, вдребезги перепились. Когда пастор дошел до седьмой бутылки и, по своему обыкновению, впал в бесчувствие, они вымазали ему лицо сажей и привязали к его серой кобыле задом наперед. Ведьма весь вечер читала "Долг человеческий", пока не пришло время ложиться, а тогда проводила меня в мои покои, заперла дверь на ключ и отправилась ухаживать за своим ужасным сыном, которого она обожает за его гнусные пороки, по-видимому, так же, как Стикоракс обожала Калибана".
Надобно было видеть, как разъярилась матушка, когда я ей прочел эти строки! Я всегда ценил добрую шутку (описанная проделка с пастором действительно имела место), а потому доводил до сведения миссис Барри все адресованные ей комплименты. Она фигурировала в этой милой переписке под именем "дракона в юбке", иногда же прозывалась "ирландской ведьмой". Что до меня, то обо мне говорилось, как о "моем тюремщике", или "моем тиране", или как о "темном духе, овладевшем моим существом" и т. д. — то есть в терминах, скорее лестных, характеризующих меня как сильную, хоть и малопривлекательную личность. А вот и еще выдержка из того же "Дневника узницы", из коей видно, что хоть миледи и прикидывалась, будто ее нисколько не интересуют мои дела, однако же сохраняла чисто женскую проницательность и ревновала, как всякая баба.