Записки беспогонника
Шрифт:
Куда же мы заехали? Оказывается, перед нами находилась знаменитая с древних времен Беловежская пуща.
Крестьяне этой деревни нам взмолились, никакого нет спасения от кабанов. Столько их развелось за время войны, что они уничтожают половину посевов. Нам предложили организовать облаву.
Пылаев дал согласие, но сказал, что сам не пойдет — слишком устал. Ледуховский загорелся, объявил себя опытным охотником и сказал, что возглавит охоту. Кликнули желающих, набралось человек пятнадцать бойцов с винтовками или автоматами, и я тоже решил пойти, хотя и без оружия. Ведь за всю войну я ухитрился так ни разу не
Солнце клонилось к закату. Старик крестьянин повел нас к лесу. По дороге мы и вправду убедились, как страшно перекопали кабаны ржаное поле. Мы вошли в лес, пошли по просеке.
Такие сосны я раньше видел только на картинах Шишкина. Толщиною как вековые дубы, они устремляли свои бронзовые, идеально прямые стволы чуть ли не под облака. Под соснами рос густой лиственный подлесок.
Старик нам сказал, чтобы мы все встали один за другим на просеке через 50–60 шагов, чтобы мы не курили, не разговаривали, а стояли бы смирно. Загонщики вскоре должны выгнать на нас кабанов.
Я встал на одном номере с бойцом 1-го взвода Ванюшей Кузьминым. Вскоре подошел к нам Ледуховский с искаженным от злобы и возбужденным лицом; шепотом он приказал нам отойти от просеки метров на тридцать дальше, а, не доходя до нашего прежнего места, на номере встал мой командир отделения Монаков.
Сперва было совсем тихо. Солнце заходило. Я весь отдался красоте окружающего векового леса и наслаждался столь редкой на войне тишиной. Ванюша, сжимая свою винтовку, вглядывался в начинающую темнеть чашу леса. Монаков, стоя невдалеке с автоматом, сонно позевывал. Вдруг где-то раздался одиночный выстрел, потом издали послышался шум, вроде отдаленной и частой пулеметной стрельбы. Шум приближался, перешел в трескотню, мы поняли, что это двигались со своими трещотками загонщики.
Вдруг я услышал треск в другой стороне. Тут подлеска почти не было. И в сумерках я различил, как выходят возле Монакова один за другим — сперва огромный, почти черный кабан, за ним другой, серый, поменьше, потом два подростка еще поменьше, потом, теснясь один к одному, побежала целая стайка совсем светлых, но с черными продольными полосами малышей. С азарта мне показалось, что их было штук 20.
А Монаков, опустив автомат, зевал, ничего не видел и не слышал. Я начал ему делать энергичные знаки обеими руками. Он встрепенулся, но поздно, вся стая кабанов карьером пронеслась мимо него через просеку, но ни ему, ни Ванюше нельзя было стрелять — рисковали попасть друг в друга. Монаков пустил очередь вслед. Я видел, как один из двух подростков перекувырнулся. Далее все пропало.
Мы подбежали к месту происшествия. Тут подошли загонщики. Мы шарили, шарили по кустам, никакого убитого кабана не нашли. Совсем стемнело. Подошли все наши охотники. Пришлось нам возвращаться ни с чем. А по дороге мы перегнали неизвестных нам капитана и старшину, которые с трудом несли подвязанного ремнями к палке большого кабана.
Эх, если бы Ледуховский нас не переставил, кабаны вышли бы прямо на нас. Винтовка — это не автомат, меткая пуля Ванюши Кузьмина наверняка поразила бы одного зверя. И на следующий день в нашей командирской столовой было бы великолепное блюдо, и самому охотнику Ванюше и его друзьям досталась бы половина туши.
Такова была моя вторая небывалая охота за последний год войны.
Наутро, не зная куда
Казалось бы, нужно идти на запад. Но на западе раскинулась непроходимая, необозримая и, возможно, небезопасная Беловежская пуща. Гула войны не было слышно. Расспрашивать офицеров других частей не хотелось — просто совестно было признаваться, что заблудились.
Выручил неожиданно приехавший верхом майор Харламов. Он изругал обоих командиров рот за бестолковость, но зато привез нам новые планшеты и показал на них, как дальше идти каждой из рот.
Хочу специально отметить четкую работу картографов. Если год назад лучшими картами были немецкие, хотя и трудночитаемые, например, Щучье писалось Schtachutachje, то теперь стали великолепны наши километровки, очень точные, с коричневыми горизонталями, с синими реками, ручьями и озерами, зелеными лесами и черными названиями, с сеткой координат. В Москве их вычерчивали на основании недавних аэрофотосъемок, немецких и старых, еще царских карт; сотни девушек, работая по 12 и больше часов в день, портили себе глаза и жили на скудном пайке.
Мы приближались к той линии, которая с 1939 года была нашей границей. Там в первые минуты войны, возможно, несколько дней или несколько часов стойко сражались и сложили свои головы наши пограничники, а имевшие легковые машины старший комсостав и политсостав удирали во все лопатки.
А может быть, тут никто не сражался. Ведь в наши только что возведенные доты еще не успели поставить пушки и пулеметы, а немцев было во много раз больше, чем наших. И побежали бойцы, покинутые своими командирами, врассыпную — кто куда, а потом местные жители передавали их в руки немцев.
Впоследствии я слышал от бывших военнопленных несколько жутких рассказов о первых часах и первых днях войны.
Границу перешли немного южнее Барановичей. Я видел один грандиозный взорванный дот с несколькими, смотревшими в разные стороны, амбразурами.
Майор Сопронюк приехал к нам в роту, собрались все и сели на травку. Сопронюк, потрясая кулаками, хриплым голосом нам сказал, что мы вступили в пределы дружественной державы. Мы — освободители — и должны быть с населением вежливыми, относиться с уважением к их обычаям, порядкам, религии, под страхом всевозможных кар ничего у них без спроса не брать и ни в коем случае не вступать с их женщинами и девушками в половые сношения, так как на 50 % они больны венерическими болезнями.
Сопронюк уехал в другие роты, а через два часа меня таинственно позвал Самородов и предложил мне вареную курицу. Я его отругал, он оправдывался, что курица была беспризорная, бродила по кустам. Обсасывая косточки, я предупреждал его, что в конце концов о его проделках узнает майор Сопронюк и тогда… Страшно было подумать, что означало это «тогда».
Чуть ли не на следующий день Сопронюк опять приехал к нам в роту. Мы подозревали, что эти частые его посещения связаны вовсе не с налаживанием политработы, а с самогоном, который ему неизменно подносился.