Записки беспогонника
Шрифт:
Когда же мы после обеда вышли наружу, то вместо коляски увидели сплошное месиво из деревяшек и железок. По гусеничному следу мы поняли, что один из танков свернул с дороги, переехал через кювет и нарочно раздавил наш экипаж. Пришлось нам дожидаться ротного обоза.
С тех пор я никогда в жизни не ездил в коляске.
Остановились как-то ночевать в одном помещичьем имении. К этому времени я научился хорошо понимать по-польски, сам разговаривал неуверенно, однако поляки меня понимали. Разговорился с бывшими батраками помещика — немецкого барона, который
Все наши учебники истории и политграмоты, основываясь на цитатах из классиков марксизма, твердят о классовой ненависти, об эксплуатации, но вот любопытно — сколько раз мне приходилось беседовать с поляками-батраками, и везде они превозносили своих господ, даже если те оказывались немцами. Поляки говорили, что быть батраком гораздо спокойней, чем крестьянином, не нужно заботиться о сбыте продукции, о топливе, о налогах, помещик предоставляет тебе дом, дрова и жалование платит.
В том имении, где мы тогда остановились, поляки, собравшись кучкой, единодушно высказывали свои прямо противоположные марксизму взгляды и окончательно убедили меня в своей правоте.
Однажды мы задержались — строили заново мост. Вернее, строился он взводом Пугачева, а все остальные занимались подсобными работами: заготовляли и подвозили лес, насыпали подходы к мосту.
К вечеру мост был закончен. Усталые, мы разместились в деревне, в бывших немецких опустевших домах. В той же деревне жили и поляки.
Дом, который занял 1-й взвод, был большой, двухэтажный. Литвиненко, Самородов и я выбрали спальню с широкой — человек на пять — кроватью, с пышными перинами, сложили вещи и пошли на кухню ужинать при свете единственной нашей лампы, сделанной из гильзы снаряда.
Тусклый ее свет плохо освещал мерцающим огнем просторное помещение. На огромной плите бойцы жарили какие-то свои яства. Стоял чад от подгорелого сала. Втроем мы сели за стол, собираясь распить по чарочке самогону.
Куковицкий поставил на стол сковороду с салом, Литвиненко разлил самогон, мы чокнулись, выпили, собрались выпить по второй…
А надо сказать, что наши бойцы, останавливаясь ночевать в пустом доме, тут же начинали его обшаривать от подвала до чердака, иногда находили что-либо ценное из съестного. Так, не сразу мы догадались, что дымоход на чердаке нередко проходил через специальный металлический шкаф, в котором коптились окорока и грудинка. Впоследствии, когда разрешено было отправлять домой посылки весом до 6 кило, я отправил копченое сырое сало, но не жене и сыновьям в деревню, а матери в голодную Москву, она его разделила между всеми родными, а мне написала, как все были довольны.
В тот же раз мы закусывали жареным салом, и вдруг раздался непонятный шум.
Вбежал один боец с криком:
— Трех человек в подвале нашли!
— Ведите их сюда, — приказал я, продолжая ужинать.
И они предстали перед нами. Молодая девушка — писаная, как мне тогда показалось, красавица, девушка-подросток и пожилая женщина. Их окружали наши бойцы.
Оказывается, забрались они шарить в подвале, набрали
Я смотрел на них, они на нас. Очевидно, так же смотрела на разбойников Стеньки Разина пленная персидская княжна со своими рабынями. Мерцающий свет лампы-гильзы, наверное, усугублял их ужас…
— Разденем их догола, — сказал Литвиненко.
— Ну да, нам с тобой на двоих старшую, Сергею Михайловичу младшую, а старуху Куковицкому, — согласился Самородов.
— Не хочу старуху, — проворчал Куковицкий.
И тут я увидел, что пожилая женщина вся дрожит мелкой-мелкой дрожью. Я вспомнил, что так когда-то дрожала моя мать, когда пришли арестовывать моего отца и моего старшего брата…
«Черт знает что! — подумал я, — их надо спасти во что бы то ни стало».
Кое-как подбирая слова, я начал их расспрашивать по-немецки. Пожилая так дрожала, что не могла произнести ни слова, она вытащила из-за пазухи пачку документов, передала их старшей девушке, та выступила вперед! Весь разговор пошел у меня только с нею. Она смело глядела мне в глаза, смело отвечала на вопросы.
Я узнал, что пожилая — это ее мать, младшая девушка ее сестра, ей самой 18 лет, сестре 15, их отец находится на Западном фронте (разумеется, на Западном). На мой вопрос, почему они спрятались, она отвечала скоро и многосложно, я ничего не понял, все протягивала мне документы.
Я их взял, стал читать, оказалось, что это нечто вроде наших паспортов с фотографиями. Я прочел «Folksdeutsch». Мне было известно, что по гитлеровской терминологии это значит неполноценные немцы с примесью крови низшей расы, в данном случае польской.
— Ребята, они ненастоящие немки, их бабушка была полькой, — сказал я.
Но мои слова никого не удовлетворили.
В это время опять раздался шум и в комнату ворвался пожилой поляк с бело-красной повязкой на рукаве — солтыс.
Он быстро-быстро стал тараторить, говорил, какие немцы хорошие, как полякам помогали.
Один из наших бойцов затряс перед его носом автоматом. Я резко оборвал бойца, но решительно не знал, что делать с несчастными полукровными немками.
Тут примчалась Даша — вестовая Пылаева.
— Вас вызывает капитан, — крикнула она мне.
Я не знал, то ли один из моих недоброжелателей успел на меня донести Пылаеву за немок, то ли это был обычный вызов чисто делового порядка.
Я заколебался, что лучше — оставлять ли немок на попечение бабника Литвиненко или вести их с собой к бабнику Пылаеву. Решил повести с собой. Повел под конвоем двух бойцов; сзади увязался солтыс.
Пылаев остановился неподалеку от меня в таком же пустом доме вместе с Виктором Эйрановым. Я вошел к нему один. Оба они сидели в одних нижних рубашках и ужинали, на столе стояли пустые стаканы.
— Что ты там с немецкими девочками сделал, — спросил меня Пылаев.
— Ничего не сделал, вот к вам привел, — ответил я.