Записки бывшего милиционера
Шрифт:
Я остановил автопатруль № 102. В составе экипажа оказались братья Воробьи, Василий и Павел, которые категорически отрицали «охоту» на собак, не было в автомашине и оружия. Позже, когда я по службе познакомился с ними поближе, то узнал, что Воробьи считаются лучшими милиционерами в районе, имеют хорошие показатели в работе, являются спортсменами и заядлыми охотниками и рыбаками. Впоследствии, как хорошие профессионалы-водители, Воробьи стали работать на автомашине, закреплённой за отделом ООП.
Как я уже сказал, Василий (старший) и Павел были заядлыми охотниками и рыболовами и пытались приобщить меня к этим своим увлечениям. Изредка я ходил с ними на рыбалку, иногда — на охоту. На этой почве развивались дружеские отношения, которые с Павлом продолжаются до сих пор. Василий же,
Павел, ещё будучи милиционером, заразился от меня «каменной болезнью», стал интересоваться минералами и собрал замечательную коллекцию. Этому поспособствовал один из его братьев на Украине, который был связан с геологией. Помог ему и Александр Мелитицкий, тоже геолог, с которым Павел был дружен. Коллекция у Мелитицкого была очень богатая, но перед отъездом на жительство в Питер он её раздарил и распродал.
Уже в совсем зрелом возрасте мы с Пашей совершили немало совместных поездок, главным образом на его автомашине, по различным регионам страны в поисках и приобретении минералов.
Заболел «каменной болезнью» и Виктор Шик, с семейством которого мы дружим, и начал тоже собирать минералы. У него есть уже очень достойные коллекционные экземпляры, хотя количество образцов пока невелико. Оказалось, «болезнь» распространяется визуально-эмоционально-интеллектуально-азартным путём.
В мае 1982 года я познакомился с корреспондентом газеты «Правда Севера» Виктором Павловичем Насонкиным, о котором много слышал и знал, что его боятся милицейские чины, так как он в своих публикациях не раз их «прославлял», причём с определенной долей ехидства. Его кабинет в редакции был как кунсткамера: множество фотографий, вымпелов, камней, значков, медалей, цветов, книг, сувениров и т. д. и т. п. было развешено на стенах, расставлено на полках, подвешено к потолку. Тут же в горшках росли огурцы и помидоры, на лимонном дереве висели жёлтые настоящие плоды. И всё это вперемешку с газетами, бумагами и папками.
Я привёз Насонкину свою заметку по проблемам охраны общественного порядка. Мы разговорились, нашлось много сходных интересов. Одним словом, я стал частенько заглядывать к нему в редакцию, а потом мы даже стали вместе ходить в лес в поисках грибов и ягод. Наша дружба продолжалась и во время моего депутатства, что немало помогло мне в работе на этом поприще.
В расцвете своих сил В. П. Насонкин умер от инфаркта. Как ни странно, несмотря на его популярность, как мне кажется, газета ничего не сделала для сохранения памяти о нём в отличие от многих других журналистов. А память о себе своим трудом в газете он честно заслужил.
Должен сказать, что к началу 80-х годов появились первые звоночки ухудшения моего здоровья. До этого времени я практически не знал, что такое болеть и что такое не быть на работе из-за болезни.
Где-то на втором или третьем году моего начальствования в отделе ООП я вдруг заметил, что стал заметно терять остроту слуха, и, конечно, пошел к врачу, который диагностировал неврит слуховых нервов и рекомендовал стационарный курс лечения, чтобы остановить дальнейшее развитие болезни. Памятуя, что слух после зрения находится на втором месте в обеспечении контакта человека с внешним миром, я немедленно согласился.
Но вместо двухнедельного курса лечения меня выписали через два дня, без зазрения совести заявив, что этого потребовал М. М. Коверзнев — заместитель начальника УВД, куратор службы ООП.
Через пару месяцев я по этой же причине лёг в областную больницу на месячный курс лечения, но дней через десять в палату буквально ворвалась завотделением, бросилась ко мне, заглянула в левое ухо и заявила, что у меня не неврит, а повреждение барабанной перепонки и что назначенное лечение бесполезно. В этот же день меня выписали из больницы, но лечащий врач по секрету сказала, что по поводу меня звонили из УВД. Ну, а дальше… понимайте сами.
Так и закончилось моё лечение сниженного слуха, а в результате — частичная глухота левого уха и проблемы с правым. При этом надо всё же отметить, что тот же Коверзнев довольно
20 ноября 1982 года меня положили в 1-ю городскую больницу с диагнозом «облитерирующий эндартериит» (заболевание сосудов ног). На третий день перевели в двухместную палату, так сказать, для «привилегированных» пациентов, потому что завотделением Е. Л. Протасов был мужем однокурсницы Елены. На второй койке в палате лежал мужик, который начал разговор со мной покровительственно-снисходительным тоном типа «кто ты тут такой, что со мной в одной палате?». А просматривая очередную газету, стал сообщать мне о своих знакомствах с упоминаемыми в ней лицами из числа партийно-советской номенклатуры. Пришлось его поправлять, уточнять его «знания». Мужик как-то сразу сник, замолчал и стал ждать, когда я соизволю начать с ним разговор.
Лечился я недели две, и, хотя долечиться опять не дал Коверзнев, мне значительно полегчало, боли в ногах почти исчезли. Я вышел на службу. Впоследствии, кстати, диагноз «облитерирующий эндартериит» у меня сняли, наличие болей объяснили низким артериальным давлением и переохлаждением в связи с длительным пребыванием на улице во время службы. Не знаю, так ли это.
13 января 1986 года я вновь загремел в больницу, так как стал стремительно терять слух, а медики УВД ничего не предпринимали, даже в ведомственную больницу отказывались класть, так как им запретили помещать в больницу руководящий состав без разрешения руководства УВД. Трудно поверить, но они не стеснялись своё бездействие объяснять именно этим. В результате я вынужден был лечь в больницу № 6 (на Сульфате) при помощи знакомого врача областной больницы Фроловой. Здесь меня положили в четырёхместную палату. Компания в ней подобралась ещё та. Двое судимых: один из них дважды и постоянно пил чифир, другой — трижды, выглядел солидно, с брюшком, но костерил все порядки, какие только существовали в стране. Они не знали, что я — человек из милиции. На другой день утром один сказал, что ему очень знакома фамилия Скляров, и спросил, нет ли у меня родственников в милиции. Я ответил, что нет, и добавил, что сам являюсь милиционером, так как скрывать это было бы просто глупо.
В палате сразу же изменилась обстановка, стали меньше болтать глупостей, а я потерял возможность слышать, что «глаголет народ». Более того, поскольку вчера я двум-трём медсестрам указал на холод в палате, то уже сегодня в нашей палате были поставлены электрорефлекторы — и сразу стало теплее.
На сей раз курс лечения я прошёл полностью, хотя с утра до вечера пришлось заниматься служебными бумагами, которые мне привозили сотрудники отдела. Да Василий Воробей (водитель автомашины, закреплённой за отделом ООП) приезжал не раз и рассказывал о своём уголовном деле, которое на него возбудили по заявлению Смоленского — охотинспектора Приморского района, приятеля Борского (начальник Приморского отдела милиции, о котором я уже рассказывал). Василий просил помочь, так как чувствовал, что его ни за что могут упечь. Дело в том, что он охотился на разрешенной для охоты территории, но вынужден был выйти за её пределы вслед за лосем, которого ранил. Но раненого зверя бросать в лесу нельзя по правилам. Тут-то его и подловил Смоленский, который, не слушая никаких объяснений, составил протокол за якобы незаконную охоту на запрещённой территории. Пришлось помочь Василию в составлении жалобы в областную прокуратуру да вдобавок просить изучить (в порядке контроля) обоснованность возбуждения уголовного дела. Последнее обстоятельство подтвердили, и дело прекратили в связи с отсутствием состава преступления. Занимался проверкой прокурор Юрий Тимофеевич Лебедев, которого я знал ещё по своей следственной работе в Октябрьском райотделе и с которым с тех пор был дружен, хотя встречались после моего возвращения из академии редко. Его, к сожалению, уже нет в этом мире… Вот ненароком вспомнился ещё один хороший человек.