Записки гадкого утёнка
Шрифт:
У Андерсена утенок, найдя пруд с лебедями, глядится в воду и видит, что сам он тоже лебедь. После этого нечего больше искать. Все найдено.
Я думаю, что с настоящим гадким утенком такое случится разве только в раю. А на земле гадкий утенок остается утенком. Хотя он может почувствовать в себе лебединость. Больше того: я убежден, что каждый гадкий утенок несет за своими плечами неразвернувшиеся лебединые крылья, примерно как наполеоновский солдат — маршальский жезл. Гадкий утенок может учиться летать, может много раз испытывать чувство высоты… А потом снова оказываться на земле гадким утенком.
Между гадким утенком и лебедем есть семейное сходство — настолько, что Андерсен их смешал, но лебеденок как-то очень быстро
Лебедь — это совершенный образ и подобие Бога. Так его понимали индийцы, называя лебедями своих величайших святых. Правда, соответствующее санскритское слово означает разновидность дикого гуся, но эта птица, нарисованная на всех изданиях миссии Рамакришны, очень похожа на лебедя. И переводчик, пытаясь найти русский эквивалент текста из Брихадараньяки-упанишады, выбрал слово лебедь (гусь по-русски слишком глупая птица):
Над уснувшим телом бодрствует бессонный, В безграничном небе пролагая путь. Искупавшись в блеске, в блеск преображенный Одинокий лебедь, Золотая Суть. Покидая землю, из гнезда уходит, Обогрев дыханьем темный дом пустой. Плавает Бессмертный в пустоте, в свободе, — Одинокий лебедь, промельк золотой. В синем царстве Брамы облачную стаю Образов без счета он творит, смеясь, — Радостно играет, в пустоте сплетая Золотых узоров трепетную вязь. Люди видят блики, волны и алмазы… Только сам Великий вечно скрыт от глаза. Перевод 3. А. Миркиной(Далее — З.М. Собственные стихи 3. А. Миркиной даются без подписи.)
Лебедь может назвать себя одновременно и человеком и Богом. Как это сочетается — спорили на нескольких вселенских соборах. Но сочетается. Когда человек совершенно исчез, пуст, когда меня нет, когда я ничто, в пустой сосуд входит Бог. «Я умер, жив во мне Христос», — сказал об этом ап. Павел. Я умер, и потому я истина и воскресение и жизнь вечная…» «Кто видит Меня, видит Дхарму, — сказал Будда ученику, захотевшему увидеть Учителя перед смертью. — Кто видит Дхарму, видит Меня».
Я как сосуд — ничто. Я только вместилище. Я как дух, наполнивший сосуд, неотделим от Истины. Это доступно каждому — но прежде надо сказать о себе всем сердцем: я ничто. А это не выходит. Почти ни у кого не выходит. Кто умер, чтобы жил в нем Бог? Кто полностью освободился от своего внешнего, сосудного «я» — даже от сознания своих грехов — и может сказать «я» о том, что в сосуде?
Мы только гадкие утята.
У подлинных лебедят есть какой-то период гадкоутеночности. Но кончается он очень рано, в юности. Свою природу они, кажется, никогда не узнавали от других, извне, а только изнутри, толчком преображения, таким бесспорным, что сомнения в своей лебединости исчезают, как дым. И не нужно ничего пробовать, испытывать, добиваться. Это лебединость лебедя, постоянно удостоверяющая себя сама. Какие-то атавистические черты прежнего, долебединого состояния могут оставаться, но то, что для нас норма, для лебедя — минутное отступление от нормы. То, что для них всегдашнее, для нас — только проблеск.
Здесь между лебедем и гадким утенком — пропасть. И через пропасть — узенький, дрожащий мостик. Лебедь помнит свою юность, когда он казался себе гадким утенком. Лебедь понимает
«Мы соединяемся с тем, что нам немило, и это страдание. Мы разлучаемся с тем, что нам мило, и это страдание…».
Шакьямуни в своем дворце накануне бегства был так же одинок, как Смешной человек в Петербурге. Христос не мог творить чудес в Назарете, на своем собственном родном птичьем дворе. Утки слишком хорошо знали, что он всего лишь сын плотника Иосифа.
Превращение гадкого утенка в лебедя происходит при участии каких-то непостижимых сил. Примерно как человек вырастал, вырастал, вырастал из животного мира — миллионы лет вырастал — и вдруг был вырван из него. Человек — преображенное животное. А лебедь — преображенный гадкий утенок. Это преображение — чудо. На него нельзя рассчитывать. Мы можем тянуться вверх, как деревья в небо, — не отрываясь от земли. Чем больше гадкий утенок всматривается в то, что бесконечно превосходит его, тем ближе он к полету. И наоборот:
«Если бодисатва махасатва подумает о себе: я бодисатва махасатва — он в тот же миг перестает быть бодисатвой махасатвой».
Путь Люцифера в ад начался с того, что он осознал состояние лебединости как свое недвижимое имущество.
Гадкий утенок таких глупостей не делает. Он знает, что есть лебединые точки на жизненном пути, лебединые зеркальности и взлеты. А между этими точками опять птичий двор и чувство Смешного человека, что он не такой, как все, не такой, как надо. Достоевский написал «Бедных людей» — и остался гадким утенком. Написал «Преступление и наказание» — и остался гадким утенком… Кажется, только после Пушкинской речи он какое-то время чувствовал, что летит.
Несколько раз мне казалось, что я попал на лебединое озеро. Впервые в 1939 году, после того как мой доклад о Достоевском был расклеван на кафедре русской литературы и меня приняли под покровительство Л. Е. Пинский и В. Р. Гриб. В комнатке В. Р. Гриба на Поварской я почти буквально летал, а Владимир Романович поддерживал меня на крутых виражах.
По словам вдовы Владимира Романовича, он был гораздо сложнее, чем я его узнал (за четыре вечера!). В нем были черты, которых я не заметил: полемиста, «социалистического просветителя» — и острая чувствительность к страданию — и склонность к депрессии — и сильно развитое чувство долга. Была мистическая восприимчивость (слышал в пути голос отца, когда тот умирал), была глубокая захваченность поэзией «конца века» — и воля к рациональной ясности, поддержанная и развитая марксизмом. К тому времени, когда мы встретились, веру в светлое будущее он уже потерял; но осталась надежда, что грядущее облагородит страдание. Как-то сказал на лекции, что у каждого уровня сознания свой поэт: для одних Расин, для других Лебедев-Кумач. Донесли; пришлось объясняться. Когда рассказывал об этом жене — выступили слезы на глазах: не ожидал предательства. Конечно, он был гадким утенком. Но ко мне он обернулся своей лебединой природой.
В пятидесятые годы моим лебединым станом стали поэты: Мандельштам, Цветаева, поздний Гумилев. Я заплакал, когда в первый раз услышал «Гондлу» — так, как плакал над «Гадким утенком» Андерсена:
Все вы, сильны, красивы и прямы, За горбатым пойдете, за мной, Чтобы строить высокие храмы Над грозящей очам крутизной. Подымаются тонкие шпили — Их не ведали наши отцы: Лебединых сверкающих крылий Заостренные к небу концы…