Записки герцога Лозена
Шрифт:
В это время приехал к нам де Стэнвиль сделать смотр моему полку, он остался им очень доволен и пригласил меня на большие маневры в Нанси; я, конечно, принял его предложение и встретился там с несколькими англичанками. Одна из них была миледи Броун, в нее был влюблен де Лианкур, герцог де ла-Рошфуко, который и старался делать вид, будто он уже обладает ею, затем еще другая мадам Броун, маленькая и хорошенькая, похожая очень на королеву, но лучше ее; за ней усиленно ухаживал де Стэнвиль, но, к несчастью, она не говорила ни слова по-французски, а он ни слова по-английски. Я был почти единственный человек, с которым она могла говорить в гарнизоне, это нас очень сблизило, и чтобы вызвать ее расположение к себе, де Стэнвиль не позволил
Я любил эту прелестную молодую женщину, но был настолько честен, что не говорил ей этого, так как знал, насколько опасно для нее иметь любовником француза. Она отгадала мои чувства и сказала мне об этом с такой откровенностью, что совершенно обезоружила меня; при этом она прибавила, что также любит меня.
Моя добродетель не выдержала дальнейшего искуса, и мы оба отдались нашей страсти, но при этом я был так осторожен в своем обращении с ней, что никто в мире не подозревал о нашей связи. К сожалению, мне не долго пришлось пользоваться своим счастьем: бедная маленькая женщина заболела лихорадкой и умерла от нее, оставив меня в глубоком горе.
Я вернулся в свой полк, а мадам де Салль, к счастью, уже больше не было в имении. Мадам Диллон уехала в Англию, причем чувствовала себя очень плохо, она часто писала мне. Марианна тоже писала мне с каждой почтой. У нее, вероятно, кроме этого не оставалось ничего в свете. Но в сентябре месяце в письмах ее стало проглядывать какое-то беспокойство и, наконец, она мне написала, что сестра ее находится в большой опасности, что врачи отчаиваются в ее жизни, и если я хочу ее застать еще в живых, то должен торопиться. Де-Стэнвиль дал мне отпуск и я тотчас же уехал в Лондон, куда и прибыл 1 октября.
Я нашел там письмо от мадам Диллон, написанное ею уже давно, она тоже хотела проститься со мной перед смертью и писала, что хочет сообщить мне важную тайну, которую, кроме меня, она никому не может доверить, и что после смерти ее мне передадут шкатулку, наполненную интересными документами, которые послужат оправданием жизни, которую она вела. Я собирался ехать в Суффольк, где находилась мадам Диллон у своего отца, но в это время я получил письмо от милэди Харлэнд, которая писала мне, что дочери ее лучше, но доктора предписали ей ехать на воды в Бристоль, они едут туда всей семьей и проездом в Лондоне захватят и меня с собой. Я остался ждать их приезда. В конце той же недели Эдуард написал мне, что через несколько дней они будут в Лондоне и что больной уже гораздо лучше. А через день я получил письмо от Марианны; она извещала меня о смерти своей сестры. И в то же время я получил письмо от бедной мадам Диллон, написано оно было крайне неразборчиво, уже накануне ее смерти. Она жаловалась на то, что не видела меня перед смертью, и повторила снова, что мне передадут от ее имени шкатулку с бумагами.
Марианна писала мне, что они все еще не опомнились от ужасного удара, постигшего их, и не в состоянии оставаться дольше в Спроутоне, а поедут на время погостить к своим друзьям, имени которых она не называла, а затем недели через три будут опять в Суффольке, куда она ждет и меня.
Я нежно любил Фанни и был ужасно огорчен ее смертью. Пребывание в Лондоне стало мне невыносимо. Я провел целых два месяца на водах, где жил совершенно уединенно, и воспользовался этим случаем, чтобы немного подучиться еще по-английски. Я устроился в английской семье, не говорившей совсем по-французски и действительно это пребывание у них принесло мне огромную пользу.
Во время моего уединения в этом местечке я получил экстренное послание от Морепа, он писал мне о том, что теперь и речи не может быть об экспедиции де Бюсси в Индию, и просил меня чаще писать ему из Англии. В то время война между Турцией и Россией казалась неизбежной. Я просил Морепа, чтобы он выхлопотал мне позволение у короля отправиться в качестве волонтера в русскую армию. Он на это ответил, что, кажется,
Я написал императрице и через курьера немедленно же получил очень любезный ответ. Она предлагала мне командовать полком легкой кавалерии, и я, конечно, с радостью принял ее предложение. Я донес об этом Морепа и собирался выехать в Петербург в середине декабря.
Когда я вернулся в Лондон, оказалось, что семья сэра Харлэнда приехала туда за два дня до меня. Эдуард пришел меня тотчас же навестить, и мы отправились обедать к его родственникам, которые меня встретили очень любезно. Но я заметил, что Марианна чувствует себя в моем обществе не так свободно, как всегда. Несколько дней спустя нас оставили с ней как-то наедине, и она в большом смущении попросила у меня назад все свои письма. Я немедленно же отослал их ей и сразу понял, что Эдуард, ухаживая за своей женой, влюбился в свою свояченицу, и что благодаря ему, я не попал в Спроутон, где, по его мнению, я бы слишком часто находился в обществе Марианны.
Я теперь только думал о том, как бы мне получить шкатулку, о которой писала покойная мадам Диллон. Эдуард сказал мне, что не знает, в чем тут дело. Я стал расспрашивать горничную покойной. Она на это ответила, что госпожа ее велела мне передать эту шкатулку в собственные руки, но она отдала ее Эдуарду, с тем, чтобы тот передал ее мне. Эдуард стал уверять, что это неправда, что горничная лжет, и так я и не получил этой шкатулки.
Известие о поражении английской армии под командой генерала Бюргон около Саратоги заставило Францию принять сторону Америки, и за несколько дней до моего отъезда в Россию я получил письмо от Морепа, в котором он писал мне, что я не должен и думать теперь о поездке в Россию, так как скоро понадоблюсь на службу королю и поэтому должен пока оставаться в Англии.
Однажды, когда я очень грустный катался верхом в Ричмонде, мимо меня пронеслась лошадь, на которой сидела какая-то женщина, испускавшая громкие крики, так как лошадь понесла. Я быстро догнал лошадь и остановил ее раньше, чем что-либо случилось с наездницей. Я предложил ей пересесть на мою лошадь, гораздо более смирную, чем ее, она согласилась, и в скором времени ее догнали два господина, сопровождавшие ее с несколькими лакеями; эта женщина, которой могло быть на вид не более двадцати лет, оказалась одной из самых очаровательных особ, когда-либо виденных мною. Я спросил ее, кто она. Она сказала, что зовут ее мисс Стэнсон и она племянница одного из администраторов Индийской компании. Я потом часто встречался с ней в театрах, в Пантеоне и всегда ее сопровождали оба эти господина. Я находил, что она очень умна и остроумна. Оба господина оказались также очень милыми людьми и все трое, по-видимому, всегда очень радовались встрече со мной, но она никогда не приглашала меня к себе в дом.
Однажды, когда довольно рано утром я прогуливался в нескольких милях от Чельзии, меня застал сильный дождь; мимо меня проехал экипаж, в котором сидела мисс Стэнсон, на этот раз совершенно одна; она предложила меня подвезти в Чельзию, где у нее был свой дом, как она сказала. Она была совершенно одна, я позавтракал у нее и никого, кроме нее, не видел. Она обо многом расспрашивала меня, я на все отвечал очень откровенно, и спросила меня даже, нет ли у меня какой-нибудь любовной связи в Лондоне. Я ответил, что нет, она заставила меня поклясться в том, что у меня нет любовницы и затем сказала, что должна со своей стороны открыть мне, кто она такая. Она мне рассказала, что она не племянница, а любовница старшего из мужчин, всегда сопровождавших ее, что он человек в высшей степени добрый и деликатный и страшно богат, и что только от нее зависит, чтобы он женился на ней.