Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути
Шрифт:
Зимой мы совершали по льду реки далёкие прогулки на коньках. Обычно большой гурьбой неслись мы за город, там вооружались султанами из рогозы или длинными очеретинами и проносились через весь город домой.
Традиционной большой прогулкой целым классом за город каждый год была «маёвка» в лесу. Ближайший лес от Нежина был довольно далеко, верстах в десяти-двенадцати, а то и больше. Избиралась подготовительная комиссия. Она закупала всю необходимую для «майской каши» провизию, обеспечивала необходимую посуду: котёл для варки каши, ложки, самовар и стаканы для чая и пр. В один из дней, выделенных для подготовки к экзаменам, мы нанимали лошадь с возом, сами отправлялись в путь своей компанией пешим ходом. За городом прогулка оживлялась пением, бегом, собиранием цветов…
Однажды недалеко от леса увидели озеро. Многие повернули к нему. Одни вздумали купаться, другие, раздевшись, перебрались через воду на зелёный плав, погружавшийся в воду, когда на него вступали сразу два-три человека. Шум, весёлые крики спугнули сидевших на гнездах куликов. Были найдены в гнёздах же яйца пигалиц, оказавшиеся ещё не насиженными. Нашли также гнездо дикой утки с яйцами, их оказалось более десятка.
В котёл, помимо всего закупленного – пшена, масла, свинины – пошли и взятые из гнёзд яйца, и собранные сыроежки. На табурете уже кипел самовар. Хозяин дома оказался интеллигентным человеком, толстовцем по убеждениям. Потерпев какую-то большую жизненную аварию, он захотел жить своим трудом и уже несколько лет жил в лесу в полном уединении.
Эта маёвка была в 1887 г., когда мы уже учились в шестом классе. Как ни зорко я следил, чтобы среди наших заготовлений и закупок не было бы никаких винных напитков, всё-таки, к моему большому изумлению и огорчению, на ковре появилось несколько бутылок вина, и охотников до них среди трёх десятков участников оказалось достаточно. Сваренная каша, а вернее густой суп со всевозможным приварком и обильным количеством зеленого лука, сорванного в огороде нашего пустынника, оказалась, разумеется, вкуснее всех кушаний, которые доводилось пробовать кому бы то ни было в жизни. Это подтверждал и деливший с нами наш пир в самом безмятежном и счастливом настроении наш хозяин-толстовец. Великолепен был и неожиданно составившийся хор, и все исполненные им песни имели оглушительный успех.
Как-то незаметно прошли первые месяцы 1889 года. Приближалась последняя весна нашей гимназической жизни. Всё более властно вступали в свои права тревоги, страхи и мысли о предстоящих выпускных экзаменах – «экзаменах зрелости». Заботила нас, помимо всего, дальнейшая судьба созданного нами кружка самообразования и всё возраставшего фонда запретных для гимназистов книг. Решение этой задачи, однако, было значительно облегчено тем, что за нами следовал класс, где был мой брат Сергей и целый ряд очень деятельных членов нашего кружка, таких, как выдающийся по своим способностям Талиев (позднее профессор биологии в Харьковском университете) [10] . В полном порядке мы передали им книжный фонд нашего кружка. Это было драгоценное наследство, о котором нужно было ежечасно заботиться, чтобы оно не превратилось в «закрытый скупостью и бесполезный клад», а было бы орудием пробуждения и формирования общественно-политического сознания у гимназистов.
10
Талиев Валерий Иванович (1872–1932) – ботаник, профессор Петровской сельскохозяйственной академии. Один из первых показал роль человека в истории растительного покрова. Автор первого «Определителя высших растений Европейской части СССР».
За пять лет владения этим кладом в нас самих выработалось очень полезное чувство постоянной ответственности, чтобы ни одна книга не лежала бесплодно. Чтобы обеспечить непрерывность пользования каждой книгой, мы присматривались к товарищам по классу, к ученикам других классов, в особенности к новичкам, ежегодно переводившимся из других гимназий, преимущественно из Москвы и Петербурга, в нашу гимназию на казённую стипендию.
Некоторую тревогу внушал нам слишком выраженный крен в сторону естественных наук наших преемников – Талиева и других – и недостаточное влечение к общественно-политическим вопросам, к таким книгам, как «Азбука социальных наук», «Социальное положение рабочих», «Политическая экономия» Милля с примечаниями Чернышевского, статьи Шелгунова [11] и пр.
11
Шелгунов Николай Васильевич (1824–1891) – публицист, революционный демократ, участник революционного движения 1860-х, редактор журнала «Дело». Шелгуновская демонстрация 1891 года – первая политическая демонстрация русских рабочих – социал-демократов.
В 1882–1888 гг. в Нежинской гимназии существовали два, внутренне никакой общей целью между собой не связанные, враждующих лагеря. Один – начальство и учителя, другой – те ученики, которые входили в скрытый от недремлющего ока начальства кружок самообразования. Мир учителей – с полным оскудением личности, отсутствием интеллектуальных запросов и погружением в мелкое житейское прозябание, и мир нашего кружка, мир страстного стремления к знаниям, к расширению кругозора и приобщению ко всем завоеваниям свободной человеческой мысли, к борьбе против гнета и бесправия людей.
У меня была наибольшая склонность к математике и естественным наукам и только в седьмом-восьмом классах весы стали склоняться в пользу поступления после окончания гимназии на медицинский факультет: куда ни сошлют, буду непосредственно полезен людям. А если и не сошлют, то все равно работа врачом – это лучший путь к сближению с населением. Но ближайшая цель – выстоять против всех утеснений и гнета катковско-победоносцевской гимназии, перенести все трудности, чтобы, получив аттестат, иметь доступ к живым источникам подлинного знания в университете.
Стремясь расширить круг пользующихся книгами, изъятыми из библиотек за их передовое направление, мы искали «читателей» не только в гимназии, но и за ее пределами. Так, помню, еще в четвёртом классе,
Однажды ближайший мой друг Вячеслав Галяка рассказал, что, будучи в гостях у каких-то знакомых, он встретился там с гимназисткой, много говорившей о пустоте и безыдейности, скудости умственных запросов её соучениц. Ему казалось полезным привлечь её к чтению Писарева, Добролюбова, Чернышевского. Но она жила в пансионе под неусыпным контролем. В указанный день я познакомился с нею. Её фамилия была Волошинская. Потом я передавал ей одну за другой книги из нашей библиотечки. Во время наших прогулок она с удовлетворением рассказывала о глубоком впечатлении, которое у неё оставили сочинения Писарева, роман Чернышевского «Что делать?» Но две-три недели спустя пришла не она, а одетая не барышней и не гимназисткой, а повязанная платком крепкая девушка, которая рассказала, что она читала книги, получая их от Волошинской; что классная дама нашла у Волошинской томик Писарева, до смерти запугала её и взяла с неё слово, что она больше никогда такого рода книг читать не будет. Пришедшая девушка, Королева, была человеком совсем другого склада. Она поведала, что живет в купеческой семье с родителями, но твёрдо решила после окончания гимназии вырваться из дома и добиваться высшего образования. Я познакомил её с некоторыми товарищами. Она была усердной читательницей наших книг и действительно по окончании гимназии уехала в Москву и там добилась приема на открывшиеся в то время фельдшерские курсы. Позднее я слышал, что она работала в одном из студенческих кружков.
Другой вопрос, который мы загодя, ещё до выпускных экзаменов, обсуждали и разрешили всем классом, был вопрос о групповой фотографии всего класса вместе с учителями. Настолько ясно сознавалось отсутствие необходимой моральной связи, единства моральных основ между нами и гимназическим начальством, которое не только не стремилось расширить наш кругозор, но, наоборот, по мере сил мешало нам на этом пути, что явилась мысль фотографическую группу на память о гимназических годах иметь без учителей. Она встретила в классе почти общее сочувствие. Мы выбрали инициативную группу, которая составила проект виньетки в виде широкой ленты, окаймляющей всю фотографическую группу с размещёнными на ней карточками каждого из тридцати двух учеников нашего класса. Ленту эту держал паривший вверху орёл и на ней был написан призыв Некрасова: «Сейте разумное, доброе, вечное! Сейте, спасибо вам скажет сердечное русский народ!» Мне казалось более скромным и более отвечающим нашим идеалам служения народу выразить на виньетке наше понимание цели образования словами Глеба Успенского: «На то на свете и живут умные и образованные люди, чтобы простой человек не погибал понапрасну». По желанию класса обе эти надписи были приняты. А в противовес оторванности классического образования от изучения основных наук об окружающем мире и природе в качестве орнамента на виньетке было решено дать не картинки из греческой мифологии, а орудия научного экспериментального познания, предметы химической лаборатории. Именно так и была изготовлена памятная фотография, но раздать её было решено только после действительного окончания гимназии и получения аттестатов зрелости. Помещать ли в общую композицию вместе с учениками их классных наставников и соглядатаев-учителей, украшать ли её эмблемами современной мысли и современных методов науки и высказываниями о предназначении представителей передового русского самосознания или цитатами из Цицерона и снимками Аполлона и Дианы – это дела вкуса и умонастроения тех, кто хотел иметь памятный снимок, а не начальственного усмотрения. Чтобы подчеркнуть, что мы не нарушаем тесные рамки дозволенного, на раскрытом томе сочинений Г. Успенского, красовавшемся на переднем плане виньетки, было четко написано: «Дозволено цензурой в 1889 году», как это и было в действительности. Кому же могла придти в голову мысль, что из-за этого снимка разыграется целая история? Вся последующая судьба нашей фотогруппы настолько характерна для того времени, что о ней стоит рассказать до конца.
Кончился полный волнения период выпускных экзаменов. С утверждения попечителя учебного округа были нам выданы долгожданные аттестаты зрелости. При этом начальство особо отметило исключительные заслуги нашего выпуска. За всю историю Нежинской гимназии в нашем выпуске окончили с золотой медалью не один, а двое (одним из них был я) и трое – с серебряной медалью. В радостном настроении, можно сказать, в надежде славы и добра, разъехались мы на каникулы. В ожидании ответа о приёме в Московский университет я проводил время на хуторе «Попенки». Уже созрели вишни; в жаркий солнечный день, взобравшись на большое вишнёвое дерево, я с братьями спешно обрывал вишни, так как их объедали стаи скворцов. С дерева я увидел приехавших двух товарищей – Вячеслава Галяку с другом. Это было необычно, поскольку от Нежина до нашего хутора было более семидесяти верст. Друзья сообщили о непоправимой беде. Учитель Шарко увидел у своего сына, окончившего гимназию в нашем выпуске, нашу фотогруппу. Слова совершенно ему неведомого крамольного поэта Н. А. Некрасова показались ему настолько явно революционными, что, схватив снимок, он немедленно представил его директору Николаю Ефремовичу Скворцову, профессору и философу. Директор тоже решил выслужиться и, не жалея живота своего и жертвуя незапятнанной благонамеренной репутацией гимназии, направился с пресловутой фотографией в местное жандармское управление, где предложил произвести обыски у всех выпускников, отобрать у них фотогруппы, а самих выслать в Сибирь. Жандармский начальник, как тотчас же стало известно, крайне разочаровал директора, сообщив ему, что и Некрасов, и Глеб Успенский цензурой разрешены, а в цитатах, приведенных на фотогруппах, ничего нет крамольного или предосудительного. Что же касается указания директора, что орёл, парящий в облаках над группой, не двуглавый, то жандармскому управлению известно, что летающие в природе орлы имеют лишь одну голову и фотографу, имеющему в качестве украшения чучело орла, нельзя ставить в вину отсутствие у этого орла второй головы.