Записки из клизменной
Шрифт:
– Зачем? – спросил я.
– Познакомиться.
И вот, на пике моих медицинских грез, дверь распахнулась и резко вошел профессор.
Сожалея о такой необходимости, он представился и затих. Я почтительно представил себя в ответ.
– Отлично, – с облегчением выдохнул профессор и занял кресло. – Расскажите, пожалуйста, о себе.
Он был очень и очень педантичный, наш профессор, военной породы, въедливый и дотошный. Слова из него вылетали идеально округлыми, одно к одному. Сухопарый, невысокий, не склонный к улыбкам, любитель потирать
Я рассказал, что учился и женился. А до этого еще и родился.
– Так, так, – одобрительно кивал профессор. Веки светилы науки были полуопущены.
Мой рассказ был краток. Я замолчал.
Профессор сидел и переваривал услышанное.
– Хорошо! – преободрился он. – И как – вы готовы заниматься научной работой?
– Разумеется, – ответил я. – Введите меня в курс дела, и я готов приступить.
– Замечательно, – согласился профессор, встал, пожал мне руку и вышел.
Больше он к этой теме не возвращался.
Гнездышко
Я еще только начал работать в больнице. Еще только-только познакомился с заведующей отделением. А она уже ко мне прониклась всем сердцем.
Вот завершился мой не первый, а где-то девятый, но точно не сороковой, рабочий день; пришел я на пятачок, где публика караулила вероломный служебный автобус, чтобы поскорее уехать домой.
Стою, люди рядом. И заведующая идет, из магазина.
– Так, – доверительно бросает мне, на ходу. – Колбаски купила, хорошо.
И отошла.
– Ого, перед тобой уже отчитываются, – подмигнул лечебный физкультурник, ядовитый и злой человек.
Оказалось, что это был не отчет, а просто абстрактное умозаключение. Заведующая любила в разгар рабочего дня сказать, например:
– Нас было девять (четверо? двенадцать?) детей. И каждый что-то умел. Вот я никогда не умела готовить. Зато умею чистенько и быстро прибрать квартирку.
Как-то раз докторша с отделения съездила к ней в эту самую квартирку одолжить пылесос. Вернулась: глаза навыкате, голос сел, только шепчет и головой качает: «Бля… бля…»
Марков
Цепочка ассоциаций, восстановить которую мне уже не удастся, да и черт с ней, привела к одному моему пациенту. Это была история маленьких радостей и больших разочарований под равнодушным солнцем.
Тот пациент, назовем его Марков, сломал себе шею. Он был начальником в какой-то конторе, где основной костяк составляли богатые бухгалтерши средних лет, много наворовавшие, но чистые душой и сердцем, с несложившейся личной жизнью. Они его боготворили. Маркову сделали операцию, и преданный коллектив, объединившись с его женой, того же сорта особой, напитался энтузиазмом. Все, что ниже пояса, у Маркова оказалось парализованным, и всем хотелось срочно поставить его на ноги. Ни о каких сроках никто и слышать не желал: поскорее, поскорее на реабилитацию.
Как было принято в таких случаях, меня откомандировали в больницу, где он маялся: посмотреть, можно ли брать – нет ли, скажем, сифилиса, не належал ли пролежней,
Бухгалтерша из приближенных к телу лично свезла меня туда в собственном «БМВ», под задорную музыку, и сама веселилась, рассказывала, как пьет с девками коньячок, а сын у нее – наркоман, а мужика нет, а самой ей сорок лет.
Забраковать кандидата я никак не мог, дал отмашку.
Два месяца наше отделение купалось в любви и заботе. Денежного Маркова поместили в одноместную палату; там ежедневно менялись цветы; сослуживицы вместе с женой Маркова посменно дежурили, угадывая малейшее его желание, веруя в неминуемый триумф. И сам он был мужик вполне приличный, не сволочь какая, всем улыбался, был настроен на победу – и вот! все рукоплещут! его уже поставили на брусья, заковали в специальные тутора – сапоги такие, подпорки. А потом повели с ходунками да костылями, поддерживая и подбадривая. Прогресс, положительная динамика, ослепительное будущее. Никто из них не хотел понять, что такие успехи – удел большинства, и на них, как правило, дело и заканчивается. Будет ходить в сопровождении помощников, окрепнет, а так – коляска, на всю оставшуюся жизнь.
«Да, да», – кивали. Но не слушали.
Осыпали отделение разными благами. Ну, наши казначеи-хозяйственники своего не упустили: там покрасили, сям полочку прибили. А когда Марков выписывался, началось вообще что-то невообразимое. При строгом запрете на всяческое бухло народ у нас, конечно, жрал втихую и вгромкую, но тут все запреты рухнули. Зазывают меня, помнится, в палату, а там – сам Марков в постели, море тюльпанов и роз, счастливые бухгалтерши, стол на много персон – и как все поместились? Наш славный коллектив – в полном составе, с заведующей. Не таясь, наливают мне фужер коньяку в разгар рабочего дня, подносят; заведующая благодушно кивает: выпить!
Уезжали с оркестром.
Через полгода Марков вернулся, потом – еще через полгода, потом через год. У нас же самая тоска была в том, что из года в год лечили одних и тех же клиентов, безнадежных колясочников, давно породнившихся с отделением и видевших в нем нечто вроде клуба. Дома-то, в коляске, не покатаешься. Вообще носа не высунешь.
Состояние Маркова, разумеется, не менялось. Он, как и прежде, стоял в брусьях и ходил в туторах, но эти достижения уже не вызывали в нем прежней радости.
Состоятельный и заботливый бухгалтерский гарем испарился.
Потом, если не ошибаюсь, куда-то запропастилась и жена.
Марков, ставший завсегдатаем, заматерел, набрался общего хамства.
Банкеты остались в прошлом. Уже никто не совал в казначейские карманы денег на стиральный порошок, клеенку и мыло.
Потом его выкинули за пьянку: нарушал режим. Чтоб другим неповадно было.
Просто Так
Вот еще воспоминание из больничной жизни. Такое у меня было лишь однажды. Я дежурил, и в три часа ночи меня вызвали в приемник.