Записки из Поднебесной
Шрифт:
Простодушие китайцев и простодушие европейцев имеют разную природу, хотя на первый взгляд они и схожи. Европейцы и американцы кажутся нам такими наивными и бесхитростными из-за того, что они, как дети, воспринимают все очень прямолинейно и незамысловато. По идее, каждое новое поколение должно наследовать те культурные и исторические достижения, которые были накоплены до него - но в западном мире было уже столько всего, что современные его представители, похоже, совсем уже оставили надежду разобраться во всем этом богатстве и применить что-нибудь из него для своих непосредственных целей. У меня вызывала и смех, и досаду реакция телекомпании CNN (наиболее известной и выдающейся, насколько я знаю, на Западе) на югославские события. Серия репортажей на эту тему под горделивым названием "Strike Against Yugoslavia" (удар по Югославии) поражала своей наивностью и полным непониманием сути всего происходящего. Я не мог упустить случай лишний раз попрактиковаться в английском языке, и поэтому, приходя вечером в свой отель и развалившись на роскошной кровати, первым делом включал телевизор, настроенный на CNN единственный англоязычный канал в Пекине. Речь там шла только о Югославии, как будто других событий в мире не происходило, и все освещалось так пропагандистски, что я не раз с умилением вспоминал старые добрые советские времена, а именно программу "Время" (да простится мне столь плоский каламбур). Репортеры там вопрошали косовских беженцев: что вас гонит оттуда, ведь не натовские же бомбежки? Нет, отвечали им албанцы на безупречном английском языке, это сербы нас выгнали из Косова. Доблестный ветеран вьетнамской войны призывал ввести в Сербию американские войска и навсегда покончить с преступным режимом Милошевича. Когда же ему напоминали о хорошо известных событиях, знакомых ему не понаслышке, он очень волновался и говорил, что вьетнамцы воевали за родину, а сербы за своего диктатора и пальцем не пошевельнут (как будто Россия не положила за своего диктатора не так давно несколько десятков миллионов трупов). Я, конечно, понимаю, что какому-нибудь парню-налогоплательщику из Техаса, который слыхом не
Китайцы тоже ведут себя очень простодушно, но совсем по другой причине. Дело в том, что в своей основной массе они не так уж давно стали городскими жителями, переселившись в города из деревень. Китай всегда был страной очень деревенской, да и сейчас в нем сельских жителей по-прежнему насчитывается чуть ли не до миллиарда человек. Примерно в этой же пропорции, наверное, распределялось и население России в начале ХХ века. Мне такое общественное устройство представляется самым правильным и разумным. Попытка приобщить всю массу населения к культуре обычно не приводит ни к чему хорошему. Культура это палка о двух концах. Для нации перейти из дикого состояния в культурное довольно просто, а вот обратного пути уже нет и быть не может. Когда Петр проводил свои реформы, он не только насаждал просвещение в дворянской среде, но еще и закрепостил сельское население, то есть перевел высшую, господствующую прослойку в более поздний исторический возраст, а низшую - в противоположном направлении, в более ранний. Искусственность этой операции и привела к тому, что высшая прослойка всю свою историческую жизнь томилась и изнывала не меньше, чем низшая - только она плакала не о своей судьбе, а о народной (и в конце концов не перенесла несправедливости такого порядка вещей и разрушила петровское государственное здание - но это уже совсем другая история). Но, несмотря на всю искусственность этого общественного устройства, оно привело к невиданному культурному взлету, и вместе с тем и сберегла и силы нации, оставив главный их запас в неприкосновенности. Культурой занималась в основном одна и та же, очень тонкая прослойка населения. Ее можно уподобить цветущему, тесно сплетенному ковру из лотоса, покрывающему поверхность озера и расположенному над огромной толщей воды. Основная масса населения русского населения оставалась совершенно непросвещенной, но особо выдающиеся ее представители все-таки пробивались к сладким плодам культуры (которые я, если бы не потратил уже только что эту метафору, сравнил бы с тем лотосом, который пожирали гомеровские лотофаги, забывая себя, свою родину и свое прошлое). В тогдашнее общественное сознание очень глубоко внедрилось убеждение, что люди бывают двух сортов и назначение у них разное (и действительно, трудно было сравнивать грязного Ваньку или Петрушку с образованным барином, знавшим в совершенстве пять языков и на одно шампанское выбрасывавшим больше денег за обедом, чем стоили Ванька и Петрушка вместе взятые). Что-то похожее было и в античном мире, который в сознании греков фатально разделялся на эллинов и варваров - и даже для Спартака древний историк не нашел большего комплимента, чем то, что он по духу был скорее эллин, чем варвар. Кажется, при Николае был курьезный и трагический случай, когда какого-то крепостного попытались обучить наукам и искусствам. Кончилось это тем, что он повесился, и правительственный вердикт по этому делу повелел больше таких экспериментов не ставить. И действительно, культура - это вещь довольно опасная, и подходить к ней нужно с большой осторожностью. Лучше всего, когда все тяготы утонченной культуры несет на себе одна небольшая часть населения, специально предназначенная для этой цели. Так и было задумано Петром - только те, кому он доверил эту миссию, не справились с ней и, не выдержав тяжкого бремени, возложенного на них, попытались раствориться в 1917 году в народном море (кое-кто, впрочем, оказался покрепче, и уехал в Париж, поближе к своей духовной родине). Но это было уже потом, а поначалу, в течение двухсот лет, общественное устройство Российской Империи выглядело стройным и правильным. Культурной, интеллектуальной и государственной работой была занята лишь одна узкая прослойка населения, но прийти к чрезмерно утонченной перекультуренности ей не давал постоянный приток свежих сил из народа. Он постепенно размывал эту прослойку, превращая ее из дворянской в интеллигентскую и разночинскую. На Западе не было такого четкого расслоения, и культура там быстро начала застаиваться, чрезмерно усложняться и утончаться. Поэтому я и говорю, что не стоит просвещать всю массу населения сразу. Все равно то, что она получит, будет не культурой, а лишь ее заменителем. То, что сейчас называется массовой культурой, это и есть такой заменитель, результат бездарного и бессмысленного компромисса, достигнутого между интеллектуалами и толпой. Не стоило бы такую важную вещь, как культура, разменивать столь мелкой монетой, как романы-бестселлеры, общественное телевидение и Голливуд. С другой стороны, и интеллектуальная прослойка тоже теряет в таких условиях настоящие ориентиры, быстро привыкая к пластиковому массовому вкусу. Так что это смешение плохо для всех, и лучше всего было бы так и оставлять большую часть населения каждой нации в невежественном и непросвещенном состоянии (не отбирая, впрочем у нее потенциальных возможностей к просвещению), а на меньшую возложить задачи культурные и интеллектуальные. Константин Леонтьев такое общественное устройство называл "цветущей сложностью"; впрочем, он предсказывал, что этот период цветения недолговечен и переходит он в "смесительное упрощение" - что мы сейчас и наблюдаем.
В России, как и на Западе, теперь уже невозможно освежить свое сознание, окунувшись в темную, прозрачную, отстоявшуюся народную массу, не развращенную еще сладкими и ядовитыми плодами культуры. Некому там теперь и взглянуть на культурную постройку свежим взглядом. Сталин в свое время, пытаясь на равных соревноваться с Западом, перегнал все наше сельское население в города, где оно и приобщилось к тому жалкому культурному суррогату, который сочли нужным ему преподать. Как я уже говорил, обратного пути тут нет. Мы навсегда растратили на этом возможности и силы нашей нации, и сделали это глупо и расточительно. Конечно же, намного лучше было бы, чтобы такой переток совершался медленно и постепенно - но история не пишется в кондиционале. В Китае же этот ресурс пока что не задействован. Из этой нации еще можно вылепить все, что угодно - тогда как Россия (не говоря уже о Западе) навсегда останется такой, как сейчас. Другое дело, что из Китая лепят не совсем то, что хотелось бы. О культуре здесь, похоже, никто особо не задумывается, и основная цель всех преобразований, который идут очень интенсивно в последние несколько десятилетий - догнать экономически Запад и Японию. Китайцы поняли, наконец, что сейчас господство над миром (а они с этой идеей как будто бы и не расстаются) можно получить и чисто экономическими методами. И, надо сказать, они достигли здесь больших успехов. Общий объем промышленного производства в Китае если еще не превысил американский, то сделает это в самом скором времени. Большая часть этой продукции идет на экспорт в Европу и Америку, превращая китайскую экономику в гигантский насос, выкачивающий капиталы и технологии из мирового хозяйства.
Отпечаток деревенского жизненного уклада по-прежнему очень заметен в Китае, даже в больших городах и столицах. В Пекине между широкими проспектами (которые, похоже, прорубались здесь так же безжалостно, как и в Москве), в двух шагах от сияющих небоскребов находятся трущобы, как будто сошедшие со страниц иллюстрированных советских пособий по "городам контрастов". Как-то вечером, после целого дня, проведенного на выставке, мы с Димой решили отыскать древний пекинский квартал Xuanwu (Суаньву), построенный в эпоху Цин и специализирующийся, согласно путеводителю, на продаже картин, рисовой бумаги, туши, кисточек и прочих мелких вещиц, приводивших меня в Китае в восторженное оцепенение, близкое к нирване. Главное же, что нас интересовало там - это фарфоровые изделия. Я сразу сказал Диме, что пока я не найду себе настоящую кружку с императорскими драконами, а также и заварочный чайник соответствующего вида, из Китая я не уеду. Уже начинало темнеть, когда мы вошли в этот квартал - но не с парадного входа, рассчитанного на туристов и покупателей, а с черного, предназначенного для местных жителей. Представьте себе сплошное нагромождение очень мелких, серых и обшарпанных домиков, стоящих вплотную друг к другу. Окон в них чаще всего никаких нет, а смыкающиеся вплотную стены образовывают длинные прямые улицы, или, скорее, проходы, и ширина их такова, что иногда можно коснуться обеих стен одновременно, растопырив руки. Мы шли по этому прямоугольному лабиринту, то и дело сворачивая наугад и пытаясь выбраться из него хоть куда-нибудь на большую дорогу. Обитателей квартала нам почти не встречалось; они, видимо, уже разошлись по своим жилищам и сидели там без света. Вся эта обстановка производило жутковатое впечатление своим мрачным и унылым однообразием. Запах в квартале стоял невыносимый, потому что никакой централизованной канализации там явно не было. Местные жители довольствовались общественными туалетами, узнать о расположении которых вполне можно было за версту, а то и дальше. Большая часть китайских горожан даже в Пекине и Шанхае живет именно в таких условиях - и, если судить по тому, что в городском транспорте и на центральных улицах людей, в общем-то, не так уж много (сутолока в питерском и московском метро обычно несравнимо больше, чем в пекинском), то местные жители, похоже, практически никогда и не выходят за пределы
Наконец мы вышли на главную улочку в этом квартале. Вдали виднелись торговые ряды с расставленными на них божками и вазами. В начале этой улицы стоял небольшой домик, в окне которого я увидел несколько грязных статуэток. Не сообразив, что это просто чье-то жилище, я открыл дверь и вошел внутрь, ликующе сказав при этом Диме: вот он фарфор, наконец-то! В помещении был пожилой китаец весьма потертого вида, который встал при нашем появлении и, немного поразмыслив, сделал пригласительный жест. Чуть поодаль сидела его почтенная супруга, вязавшая при свете тусклой и пыльной лампочки. Не почувствовав никакого подвоха, я начал спрашивать по-английски, как у них тут насчет китайского фарфора, столь хорошо известного во всем мире. Хозяин выслушал меня очень внимательно, подумал, и показал мне на стул, садись, дескать, чувствуй себя как дома (теснота там, надо отметить, была ужасная, в домике хватало места только на то, чтобы разместить в нем стол, кровать и два стула). Нет-нет, сказал я, нам нужен только фарфор, больше ничего. Китаец недоумевающе развел руками и протянул мне дымящуюся трубку, взяв ее со стола. "Ну, он тебе уже все предложил, - иронизировал Дима впоследствии, - и присесть, и покурить. Нет, подавай ему фарфор, и все тут". Я и сам долго смеялся потом, вспоминая этот случай и представляя себе, как это выглядело в глазах хозяина: ввалились в дом среди ночи два северных варвара, и требуют, понимаете ли, китайский фарфор - а я ведь в конце концов сумел объяснить ему, что же мне нужно, показав в разговорнике соответствующий иероглиф, который китайская бабушка разобрала с помощью очков. "Цицы!" - воскликнули хозяева домика и переглянулись. Считается, что лицо китайца, особенно пожилого, никогда не выражает никаких чувств. На этот раз недоумение их было настолько сильным, что оно отобразилось на их лицах предельно явственно и недвусмысленно. Пробормотав какие-то извинения, мы выскочили на улицу. "И никакой неловкости не произошло", как прокомментировали бы этот случай Мандельштам или Ахматова. Зато я видел изнутри китайский дом.
После таких приключений я всякий раз чувствовал, что еще немного, и я уже перестану здесь чему-либо удивляться - не потому, что я стал привыкать ко всем этим, крайне необычным, на мой взгляд, вещам, а потому что мой мозг окажется уже просто не в силах удивиться еще в большей степени. Из посещения этого квартала я все-таки вынес смутное чувство, что в нем было что-то не так; и это было очень странно, потому что на самом деле в нем все было не так, и непонятно, почему из этого всего я выделил еще что-то особенное. Поразмыслив над этим предметом, я вдруг понял, что меня в нем сильнее всего удивило. Дело в том, что мы ведь забрались тогда в самое обыденное место обитания пекинцев, и хоть оно и выглядело весьма непрезентабельно, жизнь там должна была течь своим обычным чередом, то есть быть в сущности такой же, как и везде. В каком-то смысле так оно и было, за одним исключением: в этом квартале вообще не было детей. Позже, специально обратив на это внимание, я заметил, что и во всем остальном Пекине практически невозможно увидеть на улице не только ребенка, но и вообще человека младше двадцати лет (как, впрочем, и кошек, и собак - но эти-то понятно, куда подевались). Зачем их прячут, я не знаю; может быть, в Пекине вообще запрещено иметь детей. Я слышал о китайской политике ограничения рождаемости, но никогда не думал, что она доходит до такой ощутимой степени. Эта нация остановилась на бегу; ей пришлось завинтить гайки в этом отношении очень круто, иначе еще чуть-чуть - и численность населения в Китае превысила бы все разумные пределы. Такую огромную массу народу нельзя было бы уже ни прокормить, ни одеть, ни обеспечить жильем и работой. Так что Китай тоже кое в чем безрассудно расточил ресурсы своей нации. Для любой страны удобнее всего плавный и постепенный рост населения: тогда более молодые поколения, на которых лежит основная нагрузка по экономическому обеспечению всей нации, численно превосходят более старые. Китайскому же населению расти уже больше некуда (после взрывного скачка рождаемости в эпоху Мао, вдохновленному "великим кормчим"). Ему надо только сокращаться, причем чем быстрее, тем лучше - но так как сокращаться оно может исключительно за счет уменьшения рождаемости, то скоро очень малому количеству молодежи придется нести на себе все экономические тяготы в Китае.
Пекин - Уси
Мы провели в Пекине неделю, и за это время город совсем не прискучил мне и не вызвал какого-то утомления и желания от него отдохнуть. К концу нашего пребывания там погода установилась теплая и солнечная, и наступило, на наш взгляд, настоящее лето. Правда, деревья так и оставались без листьев, но некоторые из них (особенно много их было у стен Запретного города) сплошь покрылись крупными, как будто восковыми, грязно-белыми цветами. Как я уже говорил, пекинская растительность выглядит очень чахло, и даже в знаменитом парке, разбитом вокруг Храма Неба, не встретишь ничего, кроме приземистых деревьев, посаженных довольно редко, и пыльной травы. В этом городе почти нет зелени - по всей видимости, растения с трудом выживают в таком климате. Сколько раз я вспоминал в Пекине расхожее русское мнение, что хуже петербургского климата нет ничего на свете! Оно в свое время было обычным литературным штампом (возникшим из-за того, что почти все русские литераторы жили в Северной столице) - настолько укоренившимся, что у Владимира Соловьева одна философствующая дама даже замечает (дело происходит в Ницце), что дурная погода бывает только в Петербурге. В сравнении с Европой это, может быть, и так. Что, однако, сказали бы наши европейцы о городе, где холодная, сухая и совершенно бесснежная зима длится до марта, сменяясь весенними ветрами, шквалами и пылевыми бурями, которые, пробушевав до июля, переходят, в свою очередь, в сезон дождей!
Мы решили отметить наш отъезд чем-то особенным и, немного поразмыслив, пришли к выводу, что самым колоритным и оригинальным будет добраться до вокзала на рикше. Как только мы вышли из отеля с нашими сумками (прощайте, милые девушки с грустными глазами! прощай, китайский шведский стол с экзотическими блюдами таинственного происхождения!), как к нам тут же подъехал велорикша на своей повозке. Показав ему на карте иероглиф "вокзал" (от чего он издал несколько восторженных нечленораздельных звуков и часто закивал головой - почти как китайский болванчик, только в утвердительном, а не в отрицательном направлении), мы важно, как два империалиста, угнетающих покорное и трудолюбивое местное население, взгромоздились на его тележку, извлекли видеокамеру и сказали: трогай братец, что же ты стоишь? Братец тронул, и мы понеслись по пекинским улицам. Мне было немного неудобно из-за того, что мы так уж совсем в прямом смысле сели на шею китайскому народу, но рикша, похоже, чувствовал себя совершенно в своей тарелке. Выглядел он, как классический колониальный китаец: бритая голова желтоватого цвета, уши, прижатые к черепу и длинная шея. Этой головой (на этой шее) ему приходилось вращать очень интенсивно, потому что пекинское дорожное движение - это смесь очереди с мясорубкой. Со всех сторон нас захлестывали волны машин, велосипедов, моторизованных колясок самого разного типа - и все это издавало такой шум и гам, что не потеряться в этом хаосе было положительно невозможно. Но наш ямщик вел себя очень уверенно и не раз решительно грозил какому-нибудь хромированному мерседесу, за то, что он едет, не разбирая дороги (скорость, впрочем, здесь у всех была одинаковая, особенно на перекрестках - может быть, поэтому в Китае так мало мерседесов и так много велосипедов).
Прибыв на вокзал, мы расплатились с рикшей и направились к билетным кассам. Нам нужно было добраться до Уси, где нас ждал представитель корпорации, ради посещения которой мы и прибыли в Китай. Приобретение билетов на сей раз прошло довольно гладко, может быть, потому, что девушка-кассирша знала два-три соответствующих английских слова (какое бы отвращение ни вызывала та глобальная унификация культуры, которая сейчас происходит, надо признать, что повсеместное знакомство с английским языком хотя бы на уровне колониального его варианта - вещь чрезвычайно удобная в путешествиях). Посадка на поезд прошла по уже хорошо знакомому нам сценарию, но сам поезд сильно отличался от того, на котором мы добирались до Пекина. Он был выдержан в лучших традициях советской эпохи, настолько грандиозной в своих колоссальных начинаниях, что о чистоте уборных ей задумываться уже не было никакой возможности. Пыльный и запущенный вагон сразу же вызывал в памяти пекинские трущобы, и с этой обстановкой странно контрастировал мелодичный звон мобильных телефонов, дружно раздававшийся по всему вагону, как только мы приближались к очередной станции. То ли мобильная связь очень дешева в Китае, то ли в этой стране на поездах ездят одни только представители делового мира, но наш вагон то и дело превращался в подобие биржевого зала, где огромные толпы народу, сбившись в кучу, не обращают друг на друга никакого внимания и только тараторят что-то в свои трубки.
Двигался наш поезд очень лениво и неторопливо, подолгу застревая везде, где только было можно. К сожалению, другие поезда шанхайского направления, более быстрые и комфортные, в Уси не останавливались - этот четырех или пятимиллионный город был слишком мелким, по китайским меркам, чтобы терять на него время. Пейзаж за окном поначалу не сильно отличался от своего более северного варианта, но когда я проснулся наутро, я увидел, что зелени, уже очень похожей на тропическую, вокруг стало намного больше. Мы подъезжали к великой реке Янцзы. На другом ее берегу располагался Наньцзин, "Южная столица", город, не менее десяти раз за 2400 лет своего существования получавший столичный статус (с этим связано другое его название, Шичао-Духуй - "Город десяти столиц"). Когда мы пересекли огромную реку, я увидел этот город с высокой железнодорожной насыпи - и пожалел, что столица в конце концов установилась не здесь (впрочем, китайская история еще не закончена). Наньцзинское население и сейчас, и раньше, было, по всей видимости, более зажиточным, чем пекинское. Повсюду здесь возвышались крепкие каменные дома с широкими верандами, плотно оплетенными каким-то вьющимся растением, похожим на тропическую лиану. Во дворах как ни в чем не бывало росли роскошные пальмы, но обезьяны не расхаживали по улицам, как это, говорят, происходит в Индии. Само освещение тут было совсем другим; если в Пекине солнце очень тускло просвечивало сквозь пыль, взвешенную в воздухе, то здесь небо казалось глубоким, сочным и насыщенным, и яркие солнечные пятна были рассыпаны по красным черепичным крышам и каменным стенам. Все это уже было намного ближе к тем картинам, которые я привык видеть в своих путешествиях, и напоминало скорее о Европе, чем об Азии. Я очень жалел о том, что мне не удалось побродить по Наньцзину, посмотреть на развалины древних дворцов, подняться по склонам знаменитых Фиолетовых гор. Может быть, когда-нибудь я еще раз окажусь в Китае, и тогда уже, я чувствую, Наньцзина мне не миновать.