Записки кинорежиссера о многих и немного о себе
Шрифт:
Вел ее Игорь Борисович Дмитриев. «Господи! — подумал я, — если и писать какой-то текст, то говорить этот текст должен Дмитриев, и от своего лица!» Важно было только начать. Я попросил жену стереть крошки со стола, взял несколько листов бумаги и сел писать закадровый текст, благо, фильм я знал наизусть и понимал, как и куда будут вставлены эти реплики. Первую фразу было никак не придумать, но потом она неожиданно возникла сама: «Про наши похождения с принцем в Лондоне пресса писала много чепухи и глупостей…» и дальше все по порядку до фразы: «И тут, вернемся…»
Фильм «Папа, мама, служанка и я» смотрели многие,
— Это не я! Это наш племянник! Вот это я! — говорил де Фюнес.
— Нет, это не я! — говорил Дмитриев. — Это наш попугай Фери! Вот это я!
Я имел право на эту фразу, потому что Дмитриев был одет во все белое с золотом, с орденом на левой стороне, и все время красовался. Он был самовлюбленный, как попугай.
Этой фразой и тональностью был задан обертон всего фильма и всего закадрового текста. Дальше писалось проще.
— Ваше Высочество! — говорит Дмитриев.
— Нет, нет, мы в походных условиях, — отвечает Даль.
— Ваше Высочество, но обед?
— Хорошо, поедим, но без аппетита!
Это не авторская фраза, ее придумал я. Вот так, по кусочкам, по кусочкам… Вечером я позвонил Игорю Борисовичу:
— Игорь, надо кое-что озвучить! Приходите завтра после трех, мы сделаем это!
С утра я приехал на студию, попросил монтажера кое-где расставить кадры, а где-то уплотнить, чтобы помещался текст. Это были элементарные технические проблемы, которые мы решили за 2–3 часа с прекрасным монтажером Тамарой Александровой Гусевой. С Тамарочкой Гусевой мы начали работать «ноздря в ноздрю» в одно и то же время. Она была ассистентом монтажера Стеры Гораковой, а я был вторым режиссером у Венгерова, у Хейфица. Она работала с ними, я работал с ними.
И когда я смог себе позволить снять дипломную работу на двадцать минут, то я подошел к ней и сказал:
— Хочешь, мы с тобой поработаем вместе?
Она ответила:
— Давай, Женя, конечно!
Для нее это была первая самостоятельная работа. Фильм был принят, и мне, и Тамаре включили зеленый светофор. Все двери в большое кино были открыты! Само собой разумеется, что, когда я снимал большое кино, то монтировали мы его с Тамарой, и «Золотую мину», и «Флоризеля».
В три часа дня мы пришли в ателье озвучания, и я дал тексты. Дмитриев очень мило и симпатично все сделал, но я считал, что картина от этого лучше не стала. Там все по-другому было задумано: для меня ирония в фильме была заложена в приключениях принца. Но чиновники решили, что я всерьез восхищаюсь принцем. Какое тут любование, какой там положительный герой? Он трус, просто трус! Это было прямо заложено.
Например, когда мы снимали эпизод в клубе самоубийц, и Председатель отправлял принца на верную смерть, Даль говорил:
— Женя, давай кого-нибудь попросим принести иголку, и в момент, когда выпал туз пик, я уколю себя, а вы снимайте крупно-крупно, как у меня расширяются зрачки.
— Давай!
Правда, фокус с расширяющимися зрачками не прошел, но зато у него отклеились усы…
— Ой, Марк, как хорошо! — говорит принц, когда его спасают слуги.
Я считаю, что чиновники были неправы, а я был прав. В конце концов, я привык к этому закадровому тексту, благо, он был написан мной.
Когда нужно было написать текст, я позвонил автору сценария
Я сказал:
— Слушай, Гарик, они требуют переделать то-то и то-то… Давай напишем закадровый текст?!
— Напиши! — сказал Гарик. — Тебе это так нравится. Ты сделал, ты и выкручивайся.
Вот так это было сказано. Больше на эту тему я никогда с ним уже не говорил. Очень только жалею, что не вписал себя в титры как автор закадрового текста. Я легкомысленный был, молодой еще, мне еще пятидесяти не было. Я об этом жалею сейчас. Это было действительно мое творчество, и этот текст живет уже самостоятельной жизнью. И даже однажды спас мне жизнь. Я расскажу об этом.
Хирург
Был такой горький период в моей жизни — в 2002 году я свалился с мощнейшим инсультом, с кровоизлиянием в мозг. После долгих мытарств и переездов по всей Ленинградской области, сначала из деревни в Приозерск, потом снова в деревню, меня привезли в Петербург. Потом долго ездили по Петербургу в поисках больницы, в которой могли бы меня прооперировать. Все это происходило под нажимом бывшего директора киностудии «Ленфильм», режиссера и моего доброго товарища Виктора Анатольевича Сергеева. Он нажимал на администрацию Петербурга, администрация на главврача больницы, главврач на хирурга, на которого указали:
— Он может сделать эту операцию!
Надо сказать, что мне уже было за 60 лет, в глубоком инсульте, без сознания меня возили семь-восемь часов по области и по городу, и тогда один знакомый врач позвонил Сергееву и сказал:
— Грузи его на самолет и отправляй в Германию!
Он договорился, что в Германии сделают операцию.
Но Витя ему сказал:
— Боря, я его не довезу! Надо искать кого-то в Петербурге!
И меня отвезли во 2-ю Городскую больницу.
Со мной был сын. Он передал меня с рук на руки врачам. Меня оперировал замечательный человек Юрий Алексеевич Шулев. Как иначе я могу охарактеризовать этого человека, если я сейчас сижу, разговариваю и помню все, что было вчера, и что — 40–50 лет назад?! Помогал ему Вадим Наильевич Бикмуллин. Эти два хирурга делали мне многочасовую операцию ночью во 2-й Городской больнице.
Шулев утром должен был улетать в Париж на какой-то симпозиум, а тут ему подсовывают такую операцию. Потом он сказал:
— Знаете, Евгений Маркович, эту операцию в вашем возрасте и в том положении, в котором вас привезли, выдерживает один из десяти. И вы этот билет счастливый вытянули!
Я говорю:
— Спасибо, спасибо, профессор…
— Нет, это вам спасибо! — отвечает он.
— Как мне? Я был без сознания…
— Нет, это больные так думают, а нейрохирурги знают, что на девять десятых все зависит от больного. Если он хочет жить, он будет жить!
Я говорю:
— Я не мог хотеть…
— Это так кажется на уровне сознания, а в подсознании — хотел!
Я ему поверил.
Я пережил эту операцию. Потом было две недели коматозного состояния. Я был подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, не узнавал сына в течение семи-десяти дней. Он был единственный, кого пускали ко мне в реанимацию, и спрашивали:
— Евгений Маркович, кто это?
А я отвечал:
— Я не знаю.
Я этого не помню, мне рассказывал сын. Потом сына спросили: