Записки майора Томпсона. Некий господин Бло
Шрифт:
Весьма осторожно я передал тренеру мнение жокея.
— Ну, если вы верите всему, что говорят вам жокеи!
В конечном счете только по одному вопросу мнение жокеев и тренеров сходится, а именно что владельцы лошадей ничего в них не понимают.
Г. Живопись
Один я, может быть, еще и устоял бы. С Терезой же это было невозможно. Итак, я начал покупать полотна художников-абстракционистов. Помимо своей воли, без малейшей убежденности, скорее даже с недоверием. Пришлось подчиниться. Теперь, когда у нас появились деньги, мы с Терезой заключили молчаливое соглашение:
Когда разразилась первая мировая война, Мейссонье, занимавший почетное место в Салоне 1887 года и оцененный тогда в двадцать миллионов франков, порученный заботам доверенного лица, судебного исполнителя палаты депутатов, одним из первых отправился в Бордо. Войну он кончил в Бриве, в стенном шкафу одного из моих дядюшек. И хотя семье нашей пришлось пережить немало тяжелых дней, мысль продать Мейссонье показалась бы ей святотатством.
— Французская армия не продается, — говорил мой дед.
К тому времени, когда он скончался — слишком поздно, чтобы за картину можно было получить максимальную цену, и слишком рано потому, что мы еще не расстались со своими мейссоньеровскими иллюзиями, — акции знаменитого художника уже значительно упали. Но в момент раздела имущества (наследство оспаривали две ветви Бло) полотно котировалось еще так высоко, что перевесило мебель, серебро и столовое белье, от которых моим родителям пришлось отказаться, чтобы заполучить эту семейную реликвию. Когда же проклятая картина воцарилась наконец в нашей гостиной — в это время в моде был дадаизм, — цена ее камнем полетела вниз.
— Не волнуйтесь, — успокоил отца один из антикваров, — когда-нибудь она снова будет в цене!
Во время кризиса 1929 года мой отец из какого-то непонятного атавизма все еще никак не мог решиться продать картину. Не так-то просто привыкнуть к мысли, что картина, стоившая двадцать миллионов, оценивается теперь всего лишь в один. Вот почему те ценные вещи, которые у нас еще оставались, были проданы за гроши, тогда как в столовой по-прежнему мчались галопом кони Мейссонье, единственные свидетели наших скудных обедов, на которые нередко подавалась конина.
Когда я в свою очередь предоставил кров этому несчастному
— И еще, — сказал мне оценщик из антикварного магазина, — нужно найти охотника, который бы пошел на риск. Кавалерия сейчас не слишком ходкий товар. Это было хорошо в свое время! Теперь «это» не в моде…
От одного «это» мои предки, вероятно, перевернулись в гробу. К тому же я слишком уважал семейные традиции и французскую армию, чтобы вступать в сделку со своей совестью из-за каких-то пятидесяти тысяч франков.
И я не стал продавать Мейссонье. Но недавно Тереза, которую никогда особенно не интересовали кавалерийские атаки, хотя она и не выказывала прежде к картине откровенной враждебности, решительно заявила, что не собирается ее больше терпеть. Вероятно, потому, что какой-нибудь сноб заметил ей, что Мейссонье раз и навсегда определяет лицо его владельца.
— Посмотри-ка, что за рожи у этих вояк… — сказала она.
В конце концов я отправил Мейссонье на чердак. Так высоко он ни разу не взлетал за последние пятьдесят лет.
Иногда я захожу взглянуть на него. В общем, это не так уж плохо сделано… И потом в то время, если хотели изобразить кавалерийскую атаку, не раздумывая, рисовали лошадей. (Конечно, все это между нами… Я не хочу, чтобы надо мной смеялись.) По правде говоря, мы сейчас так далеко ушли от Мейссонье, что просто не верится, что он действительно творил на нашей планете.
Кто знает? Может быть, в один прекрасный день возникнет реакция на абстрактное искусство? Кто может поручиться, что Мейссонье не вернется так же, как и исчез, — галопом?
Теперь вам, вероятно, стало понятно, почему живопись внушает мне недоверие. Что делать, если я лишен того чутья, которым наделены буквально все. Я не оговорился: буквально все; с тех пор как я стал бывать в домах, где можно увидеть полотна Гогена, Матисса, Модильяни, я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь признался:
— Мне пришлось дорого заплатить за эту картину.
Не удивительно, что столько художников, даже тех, кто в цене, умирает в нищете. Стоит моему взгляду задержаться в гостиной на картине Больдини, как ее владелец, весь просияв, тут же восклицает:
— Ах, вы смотрите на моего Больдини. Я откопал его на барахолке. И вы не поверите, всего за 800 франков!
Мое чутье, должно быть, своего рода исключение. И раз уж оно так отличается от тонкого чутья окружающих, я не льщу себя надеждой разбогатеть, коллекционируя картины даже под руководством Терезы.
С точки зрения финансовой это для меня лишь побочная операция. К счастью, существуют ценности более надежные.
Д. Земля
И как только я не подумал об этом раньше? А ведь сколько раз мне это советовали. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из знакомых не приводил бы мне в пример друзей, разбогатевших, покупая землю.
— X купил имение в 200 гектаров в Солони… За пять миллионов в 1938 году… И знаете, сколько ему за него дали в 1958-м?.. Восемьдесят миллионов!
Земля… еще одна из тех панацей, о которых говорят: «Вот единственное, что имеет значение». Невольно спрашиваю себя, а есть ли что-нибудь такое на свете, что не имело бы значения? Земля — это нечто солидное, нечто реальное… прочное. И главное, черт побери, она ваша! Ах, ходить по земле и думать: «Все это мое!..» Вы даже не представляете себе, что это значит!