Записки мелкотравчатого
Шрифт:
Чу, Камшило, чу, Громило! К ним вся стая подвалила.
Хор:
Гей, гей, рам-да-да! — И прочее.
Запевало:
Звонарю обидно стало, как свалилася вся стая.
Хор:
Гей, гей…
Запевало:
Он по волку тут погнал. Лихо гончих оборвал…
Тут в момент полного разгара гоньбы ловчий подаст в рог по красному и кричит: «Береги в поля!»
Тем же порядком воображаемого зверя начинает травить кто-нибудь из борзятников, и если во
Барской своры кобель Скорый сера волка подорвал!
И прочее.
И запевало поздравляет барина с полем, а тот обязан положить — золотую гривну на смычок Звонарю. [30]
Сверх этой очень длинной и однообразной песни охотники, по желанию графа и прочих, пропели еще любимую всеми, превосходно выполняемую хором и одушевленную общим атуканьем борзятников, песню, в словах которой, однако ж, при всем старании, я не мог доискаться надлежащего склада; она поется протяжным голосом и почему-то называется «Заря».
30
Песня эта очень длинна. Особенно если запевало обладает даром импровизации, он к началу ее прибавляет от себя несколько новых куплетов, которыми восхваляет действительный или вымышленный подвиг какой-нибудь удалой собаки в охоте.
Темна ночка на проходе,
День красный настает;
Младой ловчий встает,
В рога голос подает.
— Вы, охотнички, вставайте,
Лошадей, дружки, седлайте,
На смычки собак смыкайте:
Все готовыми ступайте.
Выезжайте во поля,
Выступайте в острова,
И по тем темным местечкам,
Где есть озимь и лужечки.
Там бывали русачки.
Ну ж, снимай с собак смычки!
Вдоль по острову ступайте,
Проровняйся, пропорскай.
Снова отпускается изрядная порция порсканья и гуденья в рога, после чего хор добавляет:
Хор:
Ты, Затейка, натеки,
Горкалушка, подхвати?
Вот и стая вся взорвала,
Горячо зверя погнала!
Ловчий:
А-у! А-у! А-у!
Доберись, миленькие!
Чуй, дружки, чуй!
У-лю-лю, у-лю-лю, у-лю-лю!
Слушай! Береги в поля!
Хор:
Ты, Нахалушка, нагнись.
Ты, Приметка, растянись.
Ты разбей его, Разбой! Ты не выдай, Дорогой!
Все:
Ух! Ух! Ух! Дошел! Дошел! О-го-го, о-го-го, о-го-го!
Запевало:
Барин,
Тут, как водится, следует новая подачка на ошейник Дорогому.
Нас подчевали чаем.
В сенях и вокруг избы, на вольном воздухе, охмелевшие уже охотники ходили с чашками в руках или сидели группами, беспечно и весело рассуждая о суетах мирских вообще и охотничьих в особенности; между прочим, в одном кружку шла речь о вчерашних событиях. Тут, как водится, не обошлось без спора, доказательств и возражений: одни утверждали, что им пришлось иметь дело с нечистой силой, другие опровергали их и ловко над ними подтрунивали. Дистаночный был тоже в числе почетных гостей; он, по-видимому, был очень доволен обществом и оказываемым ему вниманием. Было также заметно, что между начальником степной стражи и нашим мудреным ловчим утвердились доверие и приязнь.
Вскоре для нас и в особенности для графа Атукаева, который, кстати сказать, был страстный охотник до людей, подобных Петрунчику, представился случай позабавиться новым и весьма замечательным явлением. Перед окнами у нас как-то внезапно появился отрепанный господин в сереньком гарусном пальто, в зеленых суконных брюках, с множеством заплат, пристеганных кой-как белыми нитками, и в каких-то сандалиях, или, лучше сказать, в 6абьих котах, надетых на босу ногу; под мышкой он держал большую пачку бумаг, свернутых трубочкой. Мусье этот отнесся к группе охотников, сидевших у нас под окном, и начал велеречиво допытываться у них, как ему свидеться с графом Атукаевым; те отвечали как-то неохотно и уклончиво, но когда вновь появившийся прорек: «Не менее того я желаю представиться, и вы обязаны (тут надо было видеть позу и повелевающий его вид) доложить его сиятельству, что путешествующий ученый и благородный человек желает…» и прочее, — наш Атукаев пришел в восторг; он засуетился страшно. Петрунчик, бывший с нами, тотчас получил от него приказание прикинуться графом и принять господина с достоинством. Хлюстиков приосанился, поместился на видном месте, и за господином был отправлен посланец.
— А, это Каракуля! — сказал дистаночный, взглянувши мельком в окно. — Этот…
— Смотри же, Петрунчик, не посрамись! — говорил Атукаев, не слушая Крутолобова.
Каракуля вошел тихо, но не робко, и с какими-то вывертами. Физиономия этого господина была такова, что, взглянувши на нее в первый раз, всякий начнет припоминать: где он видел такую птицу? Совершенно птичий облик! И нос, и рот, и борода у него как-то побежали книзу, согнулись и образовали что-то вроде клюва.
— Кого вам надо видеть? — спросил нетерпеливо граф, когда тот сновал глазами, стараясь угадать, к кому следовало отнестись.
— Я-с к его сиятельству…
— А, вам к графу! Вот граф.
Новоприбывший важно подступил к самому носу Петрунчика.
— Честь имею рекомендоваться… Учитель и даже сочинитель! — проговорил Каракуля, наклоняя левое плечо и вознося правую руку к свертку бумаг.
— Да какой ты, братец, сочинитель? Что ты сочинил? — начал Петрунчик, жмуря один глаз.
— Помилуйте, сиятельнейший граф, не извольте сомневаться в том. Я сочинил, или, лучше сказать, воспел в хореическом размере поэму, под названием «Мой недремлющий сон».
— Да какой это сон, братец? Что в нем есть, в этом сне?
— Много есть ощущений, поистине верных, потому что сон этот я испытал на себе самолично, имев случай уснуть зимой на улице в нанковом сюртуке. Он написан так, что если б вашему сиятельству угодно было прочесть всю поэму, то вы бы могли вообразить даже, что это видение мертвого человека, поелику я был мертв: мужики оттерли-с.
После такого вступления учитель-сочинитель долго пояснял Петрунчику, какого рода сны бывают у мертвого человека, и под конец, как-то экспромтом, заключил: