Записки наводчика СУ-76. Освободители Польши
Шрифт:
Но ни одна из сестер ничего мне сказать не хотела, и я начал думать, что дела у него неважные. Подъехали санитарные машины. От палаток из небольшого леска начали выходить солдаты, которым предстояла эвакуация дальше, в тыл, в госпитали. На носилках выносили тяжелораненых, но среди них Николая не было, да и не могли так быстро его прооперировать. Видимо, операция еще продолжалась.
Иван Староверов вернулся на передовую. Я попросил его рассказать все, что с нами произошло.
Я тоже не собирался тут задерживаться. Руки-ноги целы, чего рассиживаться? А ожоги заживут. Надеялся получить помощь и догонять своих.
Но получилось все совсем не так, как я рассчитывал. Ожоги мои оказались куда более серьезнее, чем это мне показалось
Машины увезли раненых, и сестра начала приглашать таких, как я. Другая сестра, которой лет было не больше, чем мне, начала снимать у меня повязку с лица. Поначалу все шло неплохо. Санитар бинта не пожалел, и сперва я сидел спокойно, но, когда она стала отдирать ближе к коже, терпение мое кончилось, и с очередным оборотом ее руки вокруг моей головы я вскочил с табуретки и отстранил сестру. В палатку вошла молодая черноволосая женщина в халате врача. Из-под халата просматривался воротник офицерской гимнастерки. «Значит, врач», – подумал я. Сестра начала жаловаться ей на меня, что, мол, не дает снимать повязку. Но она не обратила на это внимания, а только приказала ей: «Пойди принеси теплой воды. Отмочить надо, и дело пойдет».
Сестра ушла, а она, приняв у нее из рук моток бинта, попыталась продолжить начатую ушедшей сестрой работу. Но докторские старания были ничуть не лучше, и с первых ее движений я понял, что не выдержу. Мне казалось, что с меня, живого, сдирают кожу. И тут я не стерпел.
Реакция самозащиты сработала мгновенно, и я толкнул врача в живот ногой. Такого оборота дела она не ожидала и, не устояв на ногах, отлетела к шкафчику с инструментами, который начал падать, но я успел остановить его падение, подставив руку. В палатку вбежала сестра, расплескивая воду из тазика. Она, видимо, услыхала шум и ускорила возвращение. Увидев происшедшее, она чуть было не выронила из рук тазик. Врач еще не успела подняться на ноги, а я стоял, как коршун, над ней, не зная, что предпринять. В глазах у меня бегали огни, в голове стучало, а по лицу и гимнастерке бежали струйки крови.
Опомнившись, я подал врачу руку, от которой она отказалась, быстро вскочила, взяла из рук сестры тазик и поставила на столик. Как ни в чем не бывало она намочила тампон и начала прикладывать его к присохшему бинту. Я думал, что сейчас начнется разнос, но все на этом и кончилось.
Сестра взялась за приборку, а врач спокойно завершила начатое дело. Дальше все пошло как по маслу. Повязку мне больше не накладывали. Обработав обожженные места и чем-то присыпав лицо, отмыли руки и тоже спокойно, без суеты промыли обнажившиеся до мяса места и отпустили, сказав при этом, что я буду отправлен в армейский госпиталь. Расчеты мои вернуться в часть рушились.
Много лет спустя на встрече ветеранов дивизии в канун 40-летнего юбилея нашей дивизии судьба вновь свела меня с этой женщиной-врачом, которая за многие годы не потеряла своей прежней привлекательности и обаяния, разве что волосы покрылись серебром. Сам бы я ее не узнал, но она меня запомнила, хотя через ее врачебную практику прошло столько нашего брата, что трудно представить. Она подошла ко мне и так просто сказала: «А я вас запомнила на всю жизнь».
Мне было стыдно вспоминать тот случай, ведь я тогда даже не извинился. Пришлось извиниться много лет спустя. Эта встреча была началом нашей дружбы, и теперь мы постоянно переписываемся и поддерживаем связь.
«Безлошадные»
Несмотря на мои просьбы, в армейский госпиталь, который находился в местечке Люлькау, меня все же отправили. Это место было нам знакомо, мы прошли его с боями. Первое, что я хотел узнать у врача, который меня осматривал: «Надолго ли я тут задержусь? А может, снова куда-нибудь отправят?»
Мысль сбежать из госпиталя и самостоятельно вернуться в дивизию пришла ко мне не сразу.
По этой причине меня послали на кухню помогать чистить картошку. Эта работа в какой-то мере отвлекала меня от мысли бежать. Но все равно всей душой я был там, с ребятами, которые рвались к Данцигу. Режим в госпитале легкораненых был не строгий, и многие ребята после процедур и перевязок выходили на улицу и, пристроившись на солнышке, грелись его весенними лучами.
На другой день, когда прошел врачебный обход и сестра раздавала нам положенные лекарства, я вышел на улицу и пристроился к группе раненых, сидевших на лавочке у забора. Разговор был самый разнообразный. Здесь можно было услышать последние новости. Наиболее языкатые травили разные смешные истории, чтобы как-то развеселить ребят. Потом разговор пошел о фронтовых делах. Сетовали на то, что наши дела здесь идут не ходко. 1-й Украинский уже скоро Берлин возьмет, а мы тут копошимся, как навозные жуки. Забывали, что на нашу долю выпал крепкий орешек, потому что на карту Гитлер и Гиммлер здесь, в Северной Польше, поставили все, чтобы оттянуть свою гибель. Мы сами брали пленных, которые были переброшены на нашем направлении из курляндской группировки. Нет, не потому мы плохо продвигались вперед, что мы не умеем воевать. А потому, что силы против нас были брошены немалые, превосходящие нас по количеству и техникой обеспеченные достаточно разнообразно.
Солдатские разговоры интересные, но они лишены самого главного – нет полной информации и суждения бывают порой поверхностные. В этом я убеждался не раз.
За забором проходила дорога, по которой непрерывным потоком шли к фронту машины с грузами, нужными фронту. В случае чего можно было найти попутную машину и броситься вдогонку фронту, а там и разыскать своих. Документов у меня никаких не было, а красноармейская книжка сгорела в самоходке. И тут я увидел «Студебеккер», на дверцах которого был опознавательный знак нашей дивизии – белый медведь. Что-то сделалось со мною, в душе заскоблила тоска по своим боевым товарищам и потянуло «домой». А тут, как нарочно, колонна остановилась, что-то впереди застопорилось, и я увидел среди шоферов, которые вышли на обочину дороги, нашего вездесущего техника артвооружения старшего лейтенанта Маргулиса. Я его окликнул. Повернувшись ко мне, он не сразу признал меня, но потом мы бросились друг к другу, как будто не виделись сто лет. Вот что значит свои, как будто родные.
«Чего ты тут делаешь? – набросился он на меня с вопросами. – Поедем домой, там наши лекари долечат, а то отобьешься от дома и не попадешь обратно».
Такой разговор был прямым попаданием в цель. Мне этого как раз и не хватало. Раздумывать нечего. Мигом перемахнул через забор – и в кабину. Дальше все было просто. Поздно ночью нашли своих, и я предстал перед командиром батареи. Лицо мое, конечно, было в сплошных болячках, и меня в таком виде трудно было сразу узнать.
Приходько по-отцовски поворчал, мол, зря убежал из госпиталя, врачей надо слушать, но потом смилостивился и похлопал меня рукой по плечу: «Молодец! Ладно, будешь теперь пока «безлошадным», заодно подлечишься».
В душе я ликовал. Если бы кто смог меня понять, как я рвался «домой», я летел на крыльях. И вот я «дома», среди своих ребят. Они наперебой расспрашивали, а я не успевал рассказывать.
Трудно было рассказать о том, как нас постигла такая беда. Потерять командира и механика – это большое горе. Я еще не знал, какова судьба Николая Ивановича – нашего механика. В дивизионе тоже ничего не знали. Тот злосчастный Бюттов взяли 8 марта и с ходу рванули вперед. Немцы не могли сдержать натиска. Передовые части вели бои на подступах к Цопоту и были близки к тому, что вот-вот вышибут гитлеровцев. Тогда немцы будут разрезаны на две группировки – в Данциге и Гдыне.