Записки о Михаиле Булгакове
Шрифт:
И в романе это — от нее:
«Маргарита отступила и с достоинством ответила:
— Пошел ты к чертовой матери. Какая я тебе Клодина? Ты смотри, с кем разговариваешь, — и, подумав мгновение, она прибавила к своей речи длинное непечатное ругательство. Все это произвело на легкомысленного толстяка отрезвляющее действие.
— Ой! — тихо воскликнул он и вздрогнул. — Простите великодушно, светлая королева Марго! Я обознался».
(Отмечу, впрочем, что я от нее этих слов не слышала. Королева, она отлично знала, где и чему место.)
И еще у Елены Сергеевны была черта... А может быть, это и была ее самая соблазнительная
Помните, в романе: «Теперь в ней во всей, в каждой частице тела, вскипала радость, которую она ощутила, как пузырьки, колющие все ее тело»... Это Маргарита, ставшая ведьмой. Или, может быть, ставшая самою собой? — в своей бесстрашной и победной женственности, раскованная, свободная, сбросившая условности...
Героине романа тридцать лет. Став ведьмой, она становится двадцатилетней. Елене Сергеевне в 1930-е годы, когда Булгаков так вдохновенно работает над романом и создает свою Маргариту, — сорок. Но взгляните на ее счастливые снимки 1936 года... В тот год в жизни писателя Михаила Булгакова рушится все. Запрещен «Мольер». Одна за другою снимаются со сцены все — все! — пьесы. Из МХАТа приходится уходить, и дирижер Большого театра Самосуд — низкий поклон Самосуду — выручает Булгакова, предложив ему должность... либреттиста. И — это тяжело для женщины, особенно для такой, умеющей с блеском тратить деньги, как Е. С., — в доме одни долги, а театры с ножом к горлу требуют возвращения авансов... Посмотрите на ее счастливое лицо на фотографиях 1936 года! Нет, она не играет — это сыграть нельзя. Она действительно счастлива. Их браку — четвертый год. Она верит, что Булгаков — гений. Весь мир может ошибаться, она — нет. Она любит его и счастлива, что он с нею...
Ее способность радоваться и жить была его опорой, его вдохновением, источником сил в трагической его судьбе.
Эту способность радоваться — вопреки всем бедам и утратам! — она сохранила на всю жизнь, не старея.
Чтобы развлечь читателя, приведу никогда не публиковавшийся фрагмент из ее позднего письма к брату. Июнь 1961 года — Елене Сергеевне, стало быть, шестьдесят восьмой. Она описывает концерт пианиста Святослава Рихтера. (Музыку любила и глубоко понимала; с Рихтером и его женой, певицей Ниной Дорлиак, у нее завязывается нежная дружба.) И далее:
«Когда наконец, после того как он уже остыл, он вышел, его встретили аплодисментами, окружили и стали, толкаясь, протягивать ему фотографии и программки, чтобы он подписал. Это были сотни людей, которые лезли друг на друга. Слава стоял и беспрерывно подписывал, не поднимая глаз. Я протянула ему программку и сказала: И мне тоже! — Он сразу же поднял глаза и закричал: Вы? И стал хохотать бешено, при полном поражении публики. Я тоже, конечно, помирала со смеху. Тут вынырнула из толпы Нина и схватила меня за руку: Елена, с нами в машину! И мы сели в машину, полную цветов, — он много получил. Слава, все еще хохоча, влез в машину, и мы поехали. Потом Нина сошла у их дома, а Слава поехал проводить меня домой, и на прощанье дал мне три чудесных букета цветов — они сейчас к моей радости стоят, свежие, изумительно красивые. А на программке — даже не подпись, так как он с трудом водит ручкой по мягкой программе, а какая-то закорючка, — тем более что он
Умение Маргариты настраивать себя на страстное ожидание удачи, радости, счастья:
«Маргарита... проснулась с предчувствием, что сегодня наконец что-то произойдет. Ощутив это предчувствие, она стала его подогревать и растить в своей душе, опасаясь, чтобы оно ее не покинуло.
— Я верую! — шептала Маргарита торжественно. — Я верую! Что-то произойдет! Не может не произойти...»
И это черта Елены Сергеевны, так поразительно схваченная Михаилом Булгаковым. Черта, сохранившаяся у нее до конца ее дней, отразившаяся в ее дневниках — поздних, «послебулгаковских».
Своего Мастера она пережила на тридцать лет. Одиннадцать лет вместе — из них только семь с половиной в законном браке — и тридцать лет нетерпеливого, страстного ожидания его признания... Она верила («Я верую! Что-то произойдет! Не может не произойти»), что Россия однажды очнется — не может не очнуться — и примет своего гениального писателя. Этой жаждой справедливости и воздаяния, этим ожиданием чуда, заслуженного, предчувствуемого, этим эстетическим ощущением необходимости сюжетного завершения были наполнены все три последних десятилетия ее жизни. Она подогревала и растила в своей душе предчувствие, опасаясь, чтобы оно не покинуло ее. Но... ждала и приводила в порядок рукописи. Но... ждала и перепечатывала тексты. Ни одна возможность не застала ее врасплох. Ни одна возможность не была упущена ею.
В первую, захлебнувшуюся «оттепель» 1956 года было обморочное предощущение успеха — предчувствие начинающегося обвального успеха. Тогда вдруг показалось, что все беды уже позади. Только что — в 1955-м — через пятнадцать лет после смерти Булгакова (Господи! Все-таки дожила!) вышла первая книга его пьес. Маленькая и бедная книга: две пьесы — «Дни Турбиных» и «Последние дни (Пушкин)». Никакой сверки с рукописями не было. Нет, нет, что вы! Тексты — только те, что уже шли на сцене МХАТа, освященные сценой МХАТа, то есть тысячу раз цензурованные... Но ведь это начало, не правда ли?
В канун 1956 года альманах «Литературная Москва» принял к публикации «Жизнь господина де Мольера»... С сокращениями — но, Бог ты мой, это ведь только начало! Е. С. терпеливо и осторожно делает эти сокращения. Из редакции сообщают по телефону: на президиуме Союза писателей рукопись «прошла единогласно»... (Судьба повести решается — голосованием!) «Идет завтра в печать»... Вениамин Каверин и сотрудница редакции Зоя Никитина, не дождавшись очередного письма Е. С. с правкой (Е. С. — в Ленинграде, редакция — в Москве), кое-какие изменения внесли сами...
«Я сказала, — записывает, шагнув в начавшееся чудо, Е. С., — сдавайте в том виде, как вы сделали. Я суеверна. — "Что вы хотите сказать?" — Что — что не сделано сегодня, может завтра уже оказаться невозможным. Сдавайте!»
И далее, для себя: «Ну, значит, так. Судьба. Пусть пойдет даже в таком виде... Эта вещь должна пройти без сучка и задоринки — чтобы надеяться и на будущее печатание — пьес».
Как обещающе разворачивался тот славный год! Осенью Е. С. заводит уже не дневник — роскошный альбом с плотными и белыми листами — альбом, достойный фиксировать торжественное вхождение Булгакова в литературу. Кто-то из самых близких, надо думать, подарил ей этот альбом, и, может быть, как раз для этой цели.