Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века
Шрифт:
К вечеру 23 сентября в Смольном был организован штаб борьбы с наводнением, и спасательные работы пришлось начинать с себя: «Вода так высока, что во дворе Смольного тонут верховые лошади, и их приходится поднимать на второй этаж». Для спасательных работ были мобилизованы милиция и воинские части. Всю ночь лодки и катера кружили по улицам, мимо темных домов, снимая людей с крыш трамваев, с сараев, с заборов, высвобождая из затопленных квартир. Они осторожно огибали погнутые фонари, дрейфующие острова торцов, дров, бревен, мебели. К полуночи вода начала отступать, а утро опять было теплым и солнечным, и вчерашнее наводнение казалось дурным сном. На улицах снова выстроились очереди, на этот раз за свечами и питьевой водой. «Уличные спекулянты подняли цену по 50 коп. за свечку, — писала „Красная газета”. — На центральных улицах можно было видеть, как предприимчивые владельцы тележек и бочонков продавали воду по 25—50 коп. кувшинчик. Вокруг „водовозов” образовались очереди». Откомхоз начал подсчитывать
По первым сведениям, во время наводнения погибли шесть человек, несколько десятков людей были ранены, но в следующие дни не раз сообщалось о выброшенных водой утопленниках. В драматических событиях 23 сентября 1924 года был примечательный эпизод: в Исааки-евском соборе шла служба, когда началось наводнение, и выбежавшие оттуда люди столпились на возвышении колоннады, с ужасом следя за подъемом воды. («Народ зрит Божий гнев и казни ждет», — писал Пушкин в поэме «Медный всадник».) Журналист «Красной газеты» не пожалел красок для описании «истерических женщин-кликуш, скопившихся на колоннаде Исаакиевского собора. Они истерически кричали о конце света, и некоторые бросались с колоннады в бушующие волны и разбивались о плиты тротуара и фундамент собора. Здесь было много жертв». Затем следовал рассказ об их спасении: «Помощь была оказана охваченной паникой толпе. Пионеры и комсомольцы спасли около 150 женщин и детей». «Кликушам» помогли не молитвы и не чудо, если, конечно, не считать чудом появление пионеров в лодках. Едва ли пионеры участвовали в спасательных работах, но именно этот эпизод запечатлел в стихах ленинградский поэт Василий Князев:
У Исаакия, где дико завывала Толпа кликуш о гибели души.
Спасли от смерти многих малыши,
И было подвигов таких — немало!
Наводнение 1824 года вдохновило Пушкина на создание «Медного Всадника», а пролетарский поэт Василий
Князев создал после наводнения 1924 года цикл стихов под названием «Красный эшафот». Стихийное бедствие стало в них «красным потопом», который уничтожает мещанский мир маленького человека:
Идиот приобретает вещи.
Пыльным хламом комната полна —
А в окно уже прибойно хлещет Грозная потопная волна.
Красный потоп призван разорвать связь детей с роди-телями-обывателями:
Тони, коль хочешь — стари не излечишь.
Горбатый так в могилу и сойдет.
Но для чего ты горбишь и калечишь Своих детей, проклятый идиот?!
Странные стихи, не правда ли? Эдуард Багрицкий будет славить «содружество ворона с бойцом», необходимое, «чтобы юность новая на костях взошла», и, судя по стихам Князева, юности предстояло взойти на родительских костях. В 20-х годах Василий Князев занимал в новой литературе видное место, он был автором известных революционных песен «По фабрикам душным, по тюрьмам холодным» и «Никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами». Идейный накал творений Князева стал образцом для молодой советской литературы. Он, подобно придворным поэтам XVIII века, сочинял сатиры и оды, но, в отличие от другого «пролетарского» поэта Ефима Придворова (псевд. Демьян Бедный), был искренен в своем исступлении.
Василий Васильевич Князев родился в 1887 году в купеческой семье. После бурной юности — с лечением от нервного расстройства, сочинением революционных прокламаций, исключением из Петербургской учительской семинарии, сотрудничеством в журнале «Сатирикон» — к тридцати годам Князев чувствовал себя опустошенным, загнанным в тупик человеком. «Совсем измучился, работая за гроши где попало», — писал он в 1916 году Горькому. У таких поденщиков от литературы была известная судьба: алкоголизм и ранняя смерть. Его дореволюционные книги стихов были встречены со сдержанным одобрением, критики отмечали их простонародную звонкость, но в то же время прямолинейность и жестокость в изображении жизни, и, не случись большевистского переворота, Князев остался бы на задворках литературы. Но тут нашли выход копившиеся годами обиды, раздражение, ненависть: Князев славил красный террор, казни заложников, обличал белогвардейцев, эсеров, попов, обывателей. Он сотрудничал в журналах «Красный дьявол», «Красная колокольня», в еженедельнике «Гильотина»; стихи
В сбивчивой, рваной стилистике его сочинений есть несомненная патология, эту интонацию одурманенного кровью человека будет имитировать новая литература, но у Князева она подлинная. На фотографии начала 20-х годов он худой, крученый, чернявый, глаза с сумасшедшинкой. Его стихи утратили былую звонкость и превратились в грубо сработанные агитки, их персонажи — «львы, титаны, орлы революции, пролетарский молодняк» и «брюхоногие гады, ходячие трупы, идиоты, кровавые ищейки, сволочи». «Вольный Смольный, друг рабочих, где твой властный красный кнут?» — гневно восклицал поэт. Наполненную яростью и косноязычной хвалой вождям поэзию Князева ценил В. И. Ленин. В 30-е годы таких знаменитостей первых лет революции, как он, в литературе остались считанные единицы. В 1937 году Василий Князев был арестован, осужден за «антисоветскую пропаганду» и вскоре умер в одном из магаданских лагерей. Свидетели последних месяцев его жизни рассказывали, что на лагпункте малосильный старик дядя Вася (Князеву было пятьдесят лет) был определен дежурить при воротах — открывал, когда заключенных вели на работу, и запирал по их возвращении. О себе он ничего не говорил, и солагерники не подозревали, что он известный поэт. В их памяти остался тихий, забитый старик дядя Вася — привратник у входа в ад.
Осенним вечером 1931 года в квартире дома 75 по Кировскому проспекту две дамы беседовали о коммунальном житье. Они были настоящие дамы: вдова члена Государственного Совета Е. А. Свиньина и жена швейцарского инженера мадам Шварц. Правда, к этому времени Свиньина была нищей старухой из «бывших людей», а муж мадам Шварц находился в тюрьме по делу «Промпартии», но дамы, отвлекаясь от своих бед, старались судить объективно. «Мы говорили с m-me Шварц о том, что коммунальные квартиры не всегда улучшают человеческие отношения, и наша квартира, в которой жило всего 3—4 человека, теперь населена 16-ю человеками, и все мы совершенно разного склада люди, поэтому квартира наша стала похожа на „Брынский лес“, где есть всякого зверья по экземпляру», — писала Е. А. Свиньина дочери в Париж. Собеседницы верно определили причину коммунальных конфликтов — «все мы совершенно разного склада люди»; происходившие из-за этого драмы ярко описаны Михаилом Зощенко, Ильфом и Петровым.
В Москве квартирный вопрос был острее, чем в Питере, потому что большая часть переселенцев из провинции устремлялась в новую столицу. «Уплотнение» петроградской буржуазии во времена военного коммунизма не было вызвано необходимостью: к лету 1918 года в городе пустовало больше восьми тысяч квартир, и их число все время увеличивалось из-за смертей или отъезда владельцев. 4ем не менее в квартиры буржуазии подселяли матросов, солдат, иногородних рабочих. Александр Блок избежал уплотнения лишь благодаря распоряжению Зиновьева, но в квартиру его матери Александры Андреевны вселили пьяницу-матроса; «сегодня суббота, и Шурка-сосед орет и бесчинствует», — жаловалась она.
1 марта 1918 года вышло постановление Петросовета о вселении пролетариев в пустующие барские квартиры, при этом пролетариям полагалось немало льгот: право бесплатного проезда в трамвае, право владения всем имуществом в квартире, минимальная плата за центральное отопление и свет, а семьи солдат и матросов вообще освобождались от этой платы. Сказочные условия!
Однако рабочие не спешили переселяться: бесплатный проезд дело хорошее, но трамваи ходили редко, центральное отопление не работало, электричество давали с перебоями; кроме того, в квартире не посадишь картошку, а в голодное время вся надежда на свой огород. Лучше остаться в доме на окраине, где и печь, и огород, и до завода недалеко. В 1918 году немногие пролетарии воспользовались подарком власти, но те, кто воспользовался, не пожалели. «Наш уполномоченный домом товарищ Д. И. Розе, бывший рабочий, поселился теперь в барской квартире, — писал в 1918 году в дневнике петроградец Г. А. Князев. — Владелец квартиры был убит. Жена с детьми после смерти мужа куда-то уехала. В их квартиру и въехали Розе и его друг Рудзис. У них теперь несколько комнат. Ковры, зеркала. Все имущество поделили. Жена Розе и сожительница Рудзиса перессорились. Никак не могли поделить розовое шелковое платье». Лтизнь, которая начиналась с дележа чужого добра и ссор, не сулила покоя.
При нэпе квартиры стали возвращать бывшим владельцам, снова была разрешена продажа, покупка и аренда жилья. Тогда началось строительство кооперативных домов, квартиры в которых принадлежали членам кооператива — «застройщикам». В 30-х годах «застройщиков» уплотняли, а то и просто высылали в дальние края, и после войны уже мало кто помнил о первых петроградских кооперативах. «Мы смотрели невероятные квартиры на Неве с зеркальными окнами прямо на серую воду, — вспоминала начало 20-х годов Н. Я. Мандельштам. — Это были квартиры, брошенные хозяевами, бежавшими из России. Никто их не брал, потому что на ремонт и дрова ушло бы целое состояние». Такие хоромы отпугивали и высокой квартирной платой, чаще люди предпочитали что-нибудь подешевле, одну-две комнаты в общей квартире. Но и это не всем было по карману — человек с малым достатком не имел возможности снять отдельную комнату.