Записки о Пушкине. Письма
Шрифт:
Я нечаянно увидел эти стихи над моим изголовьем и узнал исковерканный его почерк. Пушкин не сознавался в этом экспромте. [63]
Слишком за год до выпуска государь спросил Энгельгардта: есть ли между нами желающие в военную службу? Он отвечал, что чуть ли не более десяти человек этого желают (и Пушкин тогда колебался, но родные его были против, опасаясь за его здоровье). Государь на это сказал: «В таком случае надо бы познакомить их с фронтом». Энгельгардт испугался и напрямик просил императора оставить Лицей, [64] если в нем будет ружье. К этой просьбе присовокупил, что он никогда не носил никакого оружия, кроме того, которое у него всегда в кармане, – и показал садовый ножик. Долго они торговались; наконец, государь кончил тем, что его не переспоришь. Велел опросить всех и для желающих быть военными
63
В изд. АН СССР – под заглавием «Надпись на стене больницы» (1817); в 1-й строке там: «Его судьба неумолима».
64
То есть Энгельгардт просил уволить его из Лицея.
65
Весь следующий абзац и часть второго («Было еще другого рода… верховая езда») не могли появиться в 1859 г. в печати по цензурным условиям; выброшены были также куплеты о Левашове.
Было еще другого рода нападение на нас около того же времени. Как-то в разговоре с Энгельгардтом царь предложил ему посылать нас дежурить при императрице Елизавете Алексеевне во время летнего ее пребывания в Царском Селе, говоря, что это дежурство приучит молодых людей быть развязнее в обращении и вообще послужит им в пользу. Энгельгардт и это отразил, доказав, что, кроме многих неудобств, придворная служба будет отвлекать от учебных занятий и попрепятствует достижению цели учреждения Лицея. К этому он прибавил, что в продолжение многих лет никогда не видал камер-пажа ни на прогулках, ни при выездах царствующей императрицы.
Между нами мнения насчет этого нововведения были различны: иные, по суетности и лени, желали этой лакейской должности; но дело обошлось одними толками, и, не знаю почему, из этих толков о сближении с двором выкроилась для нас верховая езда. Мы стали ходить два раза в неделю в гусарский манеж, где на лошадях запасного эскадрона учились у полковника Кнабенау, под главным руководством генерала Левашова, который и прежде того, видя нас часто в галерее манежа во время верховой езды своих гусар, обращался к нам с приветом и вопросом: когда мы начнем учиться ездить? Он даже попал по этому случаю в куплеты лицейской песни. Вот его куплет:
Bonjour, monsieur! Потише —Поводьем не играй —Вот я тебя потешу!..A quand l''equitation? [66]Вот вам выдержки из хроники нашей юности. Удовольствуйтесь ими! Может быть, когда-нибудь появится целый ряд воспоминаний о лицейском своеобразном быте первого курса, с очерками личностей, которые потом заняли свои места в общественной сфере; большая часть из них уже исчезла, но оставила отрадное памятование в сердцах не одних своих товарищей.
66
Когда же [будем заниматься] верховой ездой? (франц.)
В мае начались выпускные публичные экзамены. [67] Тут мы уже начали готовиться к выходу из Лицея. Разлука с товарищеской средой была тяжела, хотя ею должна была начаться всегда желанная эпоха жизни, с заманчивой, незнакомой далью. Кто не спешил в тогдашние наши годы соскочить со школьной скамьи; но наша скамья была так заветно-приветлива, что невольно, даже при мысли о наступающей свободе, оглядывались мы на нее. Время проходило в мечтах, прощаньях и обетах, сердце дробилось!
67
Выпускные экзамены первого курса лицеистов происходили в 1817 г.
Наполнились альбомы и стихами и прозой. В моем остались стихи Пушкина. Они уже приведены вполне на 6-м листе этого рассказа.
68
Это послание Дельвига к Пущину опубликовано в 1817 г. (А А. Дельвиг, Сочинения, ред. Б. В. Томашевского, 1934, стр. 289 и 471). В собрании бумаг Пущина сохранилось неопубликованное послание к нему А. А. Дельвига в подлинной рукописи автора (ЦГИА, ф. 279, оп. 1, № 252). Послание на двух листах большого почтового формата, исписанных с обеих сторон; бумага старинная. Правописание сохранено; восьмистишия отделены линиями. Относится, повидимому, к лицейскому периоду. На первой странице, вдоль текста, слева – надпись И. И. Пущина: «Лицей».
В лицейскую годовщину 19 октября 1826 г. Дельвиг посвятил Кюхельбекеру и Пущину два четверостишия в стих. «Снова, други, в братский круг…» О близости Дельвига к декабристской среде – в «Ист. русской литературы» (VI, 1953, стр. 401 и сл.); об участии его в Священной артели – в исследовании М. В. Нечкиной «Движение декабристов», М. 1955, т. I, стр. 125.
Дельвиг после выпуска поехал в Хороль, где квартировал отец его, командовавший бригадой во внутренней ставке.
Илличевского стихов не могу припомнить; знаю только, что они все кончались рифмой на Пущин. Это было очень оригинально. [69]
К прискорбию моему, этот альбом, исписанный и изрисованный, утратился из допотопного моего портфеля, который дивным образом возвратился ко мне через тридцать два года со всеми положенными мною рукописями.
69
Стих. Илличевского не обнаружено.
9 июня был акт. Характер его был совершенно иной: как открытие Лицея было пышно и торжественно, так выпуск наш тих и скромен. В ту же залу пришел император Александр в сопровождении одного тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына. Государь не взял с собой даже князя П. М. Волконского, который, как все говорили, желал быть на акте.
В зале были мы все с директором, профессорами, инспектором и гувернерами. Энгельгардт прочел коротенький отчет за весь шестилетний курс, после него конференц-секретарь Куницын возгласил высочайше утвержденное постановление конференции о выпуске. Вслед за этим всех нас, по старшинству выпуска, представляли императору с объяснением чинов и наград.
Государь заключил акт кратким отеческим наставлением воспитанникам и изъявлением благодарности директору и всему штату Лицея.
Тут пропета была нашим хором лицейская прощальная песнь, – слова Дельвига, музыка Теппера, который сам дирижировал хором. Государь и его не забыл при общих наградах.
Он был тронут и поэзией и музыкой, понял слезу на глазах воспитанников и наставников. [70] Простился с нами с обычною приветливостью и пошел во внутренние комнаты, взяв князя Голицына под руку. Энгельгардт предупредил его, что везде беспорядок по случаю сборов к отъезду. «Это ничего, – возразил он, – я сегодня не в тестях у тебя. Как хозяин, хочу посмотреть на сборы наших молодых людей». И точно, в дортуарах все было вверх дном, везде валялись вещи, чемоданы, ящики, – пахло отъездом! При выходе из Лицея государь признательно пожал руку Энгельгардту.
70
Корф сообщает в заметках 1854 г., что Александр I ушел с акта до пения стихов Дельвига (Я. К. Грот, Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, СПб. 1899, стр. 222 и сл.).
В тот же день, после обеда, начали разъезжаться: прощаньям не было конца. Я, больной, дольше всех оставался в Лицее. С Пушкиным мы тут же обнялись на разлуку: он тотчас должен был ехать в деревню к родным; я уж не застал его, когда приехал в Петербург.
Снова встретился с ним осенью, уже в гвардейском конно-артиллерийском мундире. Мы шестеро учились фрунгу в гвардейском образцовом батальоне; после экзамена, сделанного нам Клейнмихелем в этой науке, произведены были в офицеры высочайшим приказом 29 октября. Между тем как товарищи наши, поступившие в гражданскую службу, в июне же получили назначение; в том числе Пушкин поступил в коллегию иностранных дел и тотчас взял отпуск для свидания с родными. [71]
71
Рассказ Пущина о своем участии в Тайном обществе, о своем взгляде на привлечение Пушкина к заговору не мог появиться в 1859 г. в печати по цензурным условиям (все шесть абзацев: «Встреча моя с Пушкиным…» – «Конечно, болтовня», стр. (68–70). Дальше – еще выкидки цензурного свойства.
Об отношении Пушкина к участникам Тайного общества и заговорщиков к поэту см. вступительную статью