Записки о Рейчел

Эмис Мартин

— Ты рад?

Он пожал плечами, со скрежетом воткнул вторую передачу, надавил сигнал (который исполнял первые четыре ноты из «Неге Comes the Bride») и пронесся, едва не задев грузовик слева от нас, в результате чего какой-то пешеход смиренно упал на колени.

Снова светофор.

— Почему ты сомневался насчет ребенка? — Норман яростно газовал и бормотал угрозы в адрес водителя молоковоза, стоящего рядом. — Не хотел себя связывать или что?

Дорога освободилась, и нас с силой вдавило в сиденья.

—

Тебе приходилось, тебе приходилось трахать бабу, которая рожала?

— Нет

Он не услышал и повернулся ко мне с раскрытым ртом. Я помотал головой.

— А мне… — он вильнул, втиснулся между такси и почтовым микроавтобусом и вошел в поворот, оторвав два колеса от земли, — а мне, блядь.

приходилось. И это совсем не пустяк. Не чувствуешь, что вообще куда-то засунул.

Норман, завизжав тормозами так, что запахло паленой резиной, остановился перед зеброй, позволил фигуристой блондинке прошествовать через дорогу и снова бросил машину вперед, сорвав пуговицы с пальто и расплющив носки ботинок у двух таиландских старичков.

— Это как размахивать флагом в открытом космосе. — Снова светофор. Я хотел спросить Нормана, не читал ли он Суинберна, но он продолжил: — И их кишки тоже болтаются и шлепают друг о друга. Но Джен будет в порядке после одного, а может, и двух. А ведь я говорил ей, что она может кого-нибудь усыновить, но — хуй там — бабы любят рожать! Их пизды, — он выключил обогреватель ударом кулака, — превращаются в кашу. Сиськи, — мы рванули со светофора, — воняют прокисшим молоком И свисают. Плоские как блин.

— Правда?

— Ха! Кошмарные сиськи. Но я подумал: хуй с ним. Джен в порядке. Крепкая баба.И я не так уж и часто с ней теперь трахаюсь. Высажу тебя здесь. Когда ты вернешься?

— Не знаю, — сказал я, и в моем голосе прозвучало удивление. — Может, к вечеру. Скажи Рейчел, что к вечеру. Спасибо, что подвез.

Дверная ручка выскочила из моей руки, едва ее не вывихнув. Норман, нависнув над рулем, неуклонно набирал скорость, а тем временем похожая на шахматную доску компания монашек вытекала впереди на проезжую часть.

Весь час, что я ехал в поезде, подшивка материалов к собеседованию пролежала на моих коленях, и я ни разу в нее не заглянул. Меня трясло так, что соседи, наверное, думали, что я придуриваюсь, и мне дважды пришлось бегать в туалет, реагируя на внезапные внутренние позывы. Неужели это могло быть для Нормана единственной причиной? Я, бывало, представлял себе нечто подобное, но лишь как некую теоретическую возможность для особо извращенных умов; мне и в кошмаре не могло привидеться, что я столкнусь с этим в реальной жизни.А Норман — такой сильный, уверенный в себе и свободный. Или, может, все мы такие же эмоциональные монстры? Было ли странным, что Норман не желал всю оставшуюся жизнь мочить свой конец в остывающем пироге из потрохов? Представьте себя на его месте.

Роясь

в карманах в поисках носового платка, я наткнулся на письмо от Коко. Я с трудом вспомнил, кто это такая. Так или иначе, она извинялась за то, что ввела меня в заблуждение, сославшись на страну Несбыландию; это было выражение, которым Коко с подружками пользовались для приблизительного обозначения сферы человеческих фантазий или желаний; на самом же деле такого места не существовало. Что касается другого моего вопроса (смогу ли я ее трахнуть, когда она будет в Англии): «…Я не вполне уверена, что буду готова…» В качестве ответа я начерно набросал прозаический парафраз «Его робкой возлюбленной» Марвелла: «Если бы у нас было все время мира, твоя приличествующая скромность была бы вполне приемлема. Мы бы могли не торопясь все обдумать» etc., etc. Обычно подобные упражнения меня одновременно успокаивали и взбадривали. Но на этот раз не случилось ни того ни другого.

Я бродил по поезду взад и вперед, шатаясь в такт раскачивающимся вагонам: распотрошенные газеты, таящие инфекцию пирожки и несгибаемые сандвичи, одноразовые стаканчики с сероватым чаем, чумазые дети в сопровождении женщин, которых можно было принять за футболистов на пенсии, одинокие мужчины с постными лицами.

Я постучался и вошел в кабинет доктора Чарльза Ноуда. Я вовсе не был обнаженным, и адамово яблоко едва не выпрыгивало у меня изо рта. Если верить доске объявлений у входа, собеседование началось десять минут назад; сверкающий, неуместно нарядный привратник (к которому я попеременно обращался то «сэр», то «ваша светлость», как янки) лично сопроводил меня до нужной лестницы и объяснил, как найти кабинет. Я вошел, выкрикивая извинения.

Друг напротив друга, перед незажженным электрокамином, сидела парочка хиппи. Один из них, вероятно доктор, помахал мне рукой и, не поднимая глаз, сказал:

— Комната напротив. Пять минут.

В комнате напротив сидел еще один хиппи.

— Привет, — сказал я. — Что здесь происходит? Ты следующий?

— Как твоя фамилия?

— Хайвэй.

— Все верно. Я за тобой.

— Доктор Ноуд — это тот, у которого волосы подлиннее?

Он покивал, глядя прямо перед собой.

— Говорят, он клевый парень. Может быть, самый клевый в Оксфорде. На сегодняшний день. — Он снова начал кивать. — Семинары по Берриме- ну. Снодграссу, Секстону. Чуваки вроде этих.

— Боже! О чем ты будешь ему рассказывать?

Он сжал кулак и покрутил им в воздухе, словно лениво угрожая кому-то.

— Если бы он дал мне рассказать о Роберте Дункане… Или, может, о Хехте…

Кто были все эти поди? Я не учил ни экстремистов, ни ливерпульцев.

Когда я расстегнул четыре верхние пуговицы на рубашке, снял галстук и повязал его вокруг лба, надел пиджак наизнанку (подкладка, слава богу, местами была порвана) и засунул брюки в ботинки, хиппи спросил:

— Эй, ты чего это делаешь?

— Что-то жарковато, — сказал я.

— Дану?

— Скажи-ка лучше, сколько ему лет. Не знаешь?

— Двадцать пять. Шесть. Он очень активный.

— Активный?

— Касательно реформ.

— Что это значит? — Позволить девушкам находиться в мужском общежитии до полуночи вместо одиннадцати тридцати? Подавать завтрак на десять минут позже? — Какого рода реформы? Политические?

— Ага. Именно что политические.