Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941
Шрифт:
Сейчас главное: выдрать из издательства деньги, следуемые NN за книгу, которую не печатают. Если бы в [нрзб] было не 300, а 3 тысячи – уже можно было бы успокоиться.
Она сказала: «Здесь хорошо, воздух… Я сначала была одна в комнате, сегодня не одна. Мне лучше не одной».
Разговор прервался, насильственно, по-видимому. А вообще она говорила спокойнее и неторопливее, чем обычно по телефону. (Она ведь не выносит говорить по телефону).
7 /IX Сегодня днем, когда мы с Лидой работали, вдруг открылась дверь и вошла NN.
Посвежевшая, похорошевшая.
Я не видела ее очень давно и наново поразилась ей, как чуду. Ее наглядно вовне выраженному величию.
Она прочла мне эпилог по-новому. О, да, вот теперь поэма окончена.
Прочла синицы – половицы [543] .
Прочла новое, очень страшное, о корабле. (Написанное в Дурмени [544] .)
Читала, большая, великолепная, прислонившись к моей печке.
543
Синицы – половицы – в стихотворении «Любо вам под половицей / перекликнуться с синицей» – ББП, с. 292.
544
Страшное о корабле – «На этом корабле есть для меня каюта / И ветер в парусах – и страшная минута / Прощания с моей родной страной» – строки из стихотворения «А я уже стою на подступах к чему-то» (второе в цикле «Смерть» – БВ, Седьмая книга).
Получила письмо от Томашевской, будто Вл. Георг, заговаривается, пораженный смертью Энгельгардтов и Зеленина. Получила письмо от Вл. Георг., противоречащее этим сведеньям… Оказалось, что Вовочка Смирнов, памяти которого она посвятила стихи – жив. А Валя умер. И Женя Смирнов, их отец.
О своей книге, о ее снятии с плана, говорила здраво и спокойно. Согласилась со мной, что, по-видимому, это не носит специального характера, а связано с массовым снятием книг из-за того, что нет бумаги: доказательство – полученное ею предложение из пресс-бюро, написанное в самых высоких тонах.
Она сидела – и лежала – у меня очень долго, часа три. Рассказывала о санатории, о тамошних людях, о своем отъезде. (Когда Радзинская была у меня, мы постановили, чтобы она пошла к Пешковой хлопотать о продлении срока NN в Дурмени. Это удалось, но запоздало).
– «Меня выписали. Я взяла чемоданчик, спустилась вниз. Тут меня вдруг нагнала сестра и говорит, что я оставлена еще на месяц. – Но я как раз не из тех людей, кого можно «выписывать и оставлять и опять выписывать», – сказала я и уехала».
Это худо. Еще месяц там, без дома № 7, без суеты, на воздухе, много дал бы ей.
Теперь Радзинская уезжает, и она остается без ухода.
Р. М. Беньяш, как это ни странно, избрана NN в мальчики для битья, в ответчицы.
– «Мною она нисколько не интересуется. Когда я одна. Но она жаждет фигурировать вместе со мной… Когда меня везли в Дурмень, она непременно хотела сопровождать. А пока я лежала больная – ни разу не навестила». (Это неправда: навещала, но ее не допускали к NN. – Л. Ч.)
– «Сидит со мной на концерте и кладет руку на спинку моего стула…»
Я защищала Р. М., как могла, вызывая гнев. Но главное я не сказала, струсила: что скомпрометировала-то ее ведь не Беньяш…
9/IX 42 Вечером вчера Браганцева принесла мне
Мы с NN давно ждали ее Ленинградских стихов, слышали о них много.
Я стала читать вслух – Браганцевой и Лиде – и заревела. Я сразу заметила плохие связки, безвкусно рычащих фашистов, неправдоподобного шофера и пр. – но весь простой ее тон, какой-то личный говорок, ее сестра Маша – все это тронуло меня. И мне показалось, что в «Комсомольской Правде» никогда еще не было стихов на этом уровне правдивости. А так как я все время живу Ante lucem, то у меня и расступалось сердце.
545
«Ленинградская поэма» Ольги Берггольц напечатана в «Комсомольской правде» 30 августа 1942 года.
Я решила пойти с газетой к NN, хотя и очень устала. (Был первый выход на рынок после болезни.)
Там оказались Над. Як. и приехавшая из Сталинабада Раневская. Раневская деятельно чистила туфли NN. Они готовились все вместе идти к Беньяш. («Не удалось отвертеться», – сказала NN.)
Я показала газету.
NN надела очки, начала читать – и бросила.
– «Боже, как плохо, как слабо! Что вам тут может нравиться? Бедная Оля. Такая талантливая, такие прекрасные писала стихи… Что с ней случилось?
– А главное – всё неправда, всё ложь».
Мы вышли вместе. Я и она некоторое время шли отдельно от Н. Я. и Раневской. NN казалась мне очень оживленной, резкой, подвижной.
– «У меня сегодня годовщина, – сказала NN, – сегодня год как разбомбили ленинградские склады» [546] .
Раневская покинула нас по дороге.
Пришли к Беньяш. Там была скатерть, на столике посуда, какая-то рыба, водка. В номере окно – сплошное, высокое, почти как у меня в Ленинграде.
546
Ахматова говорит о Бадаевских складах, которые были подожжены зажигательными бомбами 8 сентября 1941 года во время первого массированного налета на город. Пожар продолжался свыше пяти часов. Сгорело 41 строение и в них 3 тысячи тонн муки и около 2500 тонн сахара.
NN была оживленной, веселой, озорной, резкой. Всё время попрекала меня поэмой Берггольц. – «Ну вот, возьмите, покажите, какие строчки вам нравятся? Что вам нравится?» Все с ней соглашались.
– «Теперь я скажу без крика и спокойно, – сказала NN. – В этих стихах личное не сделалось искусством.
Это первое. И второе то, что это неправда. Все неправда. Потому и не могло стать искусством».
Все пили, кроме меня. NN была веселой, озорной, много шутила, пересмеивалась с Н. Я.
Прочла «Эпилог». Повторяла упорно, что вещь сырая, и она еще будет работать.
Потом: – «Сегодня я впервые прочла всю поэму целиком, с новым началом и эпилогом. Одному летчику и Радзинской. И услышала сама совсем по-новому».
11/IX 4 2 Вчера вечером пришла NN. Очень большая, массивная, красивая. Сидела у меня, торопилась домой, ждала Н. Я., которой все не было – и потому сердилась. (Она не любит ждать.)
Вдруг потребовала «Поэму», чтобы вписать начало.
Сколько я ни молила писать на чистом листке – нет, стерла что-то и писала по грязи, еле видно. Теперь не знаю, как и хранить.