Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941
Шрифт:
Пошли. Увидели в окно палаты, что NN на ногах. Передали телеграмму.
В саду нас нагнала Раневская.
Обращаясь исключительно к Лиде [586] , она рассказала, что надо устраивать NN в стационар, что Ломакина обещала, но нет мест, и надо звонить Ломакиной, а ей, Раневской, неоткуда, и она снимается, а тут надо идти приводить в порядок комнату NN, а она замучена и пр.
Черт дернул меня ляпнуть, что позвонить Ломакину могу я.
Фаина вцепилась: «так, значит, вы это сделаете».
586
Имя Лидии Жуковой в последний раз встречается в Ташкентских тетрадях. Вскоре А. К. поссорилась с ней. Через 25 лет в своем дневнике
«Лидия Львовна Жукова. Это поэма. Я знала ее еще в Ленинграде (она и ее муж, Жуков, японовед, ездивший в Японию – лучшие друзья Коли и Марины). С ее братом, С. Цимбалом, я училась в Институте. Она приехала в Ташкент с дочкой и племянником, нищая, голодная. Мать и сестры погибали в Ленинграде. Жуков был расстрелян, второй муж тоже арестован. Я ее полюбила. Меня от нее предостерегала Люша («она тебя обманывает»). К. И-чу она тоже не понравилась, но он 1) добился ее прописки
2) устроил племянника в детсад ЦК, о чем она молила. Она голодала: не член Союза (как и я). Со мною Тихонов заключил договор на книгу детских рассказов; я решила делать вместе, чтобы и ей давали карточку на обед в Союзе. К. И. умолял меня не заключать договор на два имени, я не послушалась, заключила на два, деньги пополам, а писала я одна (Лида собрала матерьял на два или три рассказа, но писала все я). Рассказы печатались в газетах и журналах, вышли книжкой – все деньги пополам. Затем с помощью Лели Арнштама, который был с киностудией в Алма-Ата, я заключила договор на сценарий; опять на два имени и деньги пополам. Кое-что мы придумывали вместе, но опять писала я одна. Заболела Тата, Лидина дочка, не то тиф, не то воспаление легких. А жили они в ужасной проходной веранде, зима. Я взяла Тату к себе в свой чулан: теплее и выхаживала ее. Но участковый врач, которому кто-то донес, будто тиф, стал требовать, чтобы Тату отправили в тифозный барак; Аида испугалась (естественно) и взяла девочку домой к себе. Но потом говорила, что я выбросила ее на улицу. Ни одной моей вещи мне не отдала, хотя тогда добыть ведро или чайник было немыслимо. О комнате ни звука. [А. К. на время отдала А. Жуковой свою комнату со всеми вещами и переехала к родителям. Однако, позже А. Жукова отказалась освободить комнату и вернуть вещи. – Е. Ч.] И последняя низость; когда она решила ехать в Москву и ей понадобились деньги, она продала кусок написанного мною сценария в сборник, редактируемый Надеждой Яковлевной… Когда я вернулась в Москву, Аиде понадобилась в чем-то помощь К. И. Она позвонила. Я сухо с ней по телефону. Она: «Неужели, Аида, вы еще помните ташкентские дрязги». – «Никаких дрязг не было, – сказала я. – Была ваша ложь, низость и предательство. А Ташкент или Москва, это мне все равно». Потом я позвала К. И. к телефону, и он опять все сделал для Лиды… Такую законченную подлость я встречала редко».
Лидия Жукова – автор воспоминаний «Эпилоги» (Книга первая. New York: Chalidze Publications, 1983).
Я обещала.
Пришла к Лежневу. У него сидел в кресле бурбон – Тихонов.
Лежнев позвонил при мне секретарю ЦК Матвееву, который обещал комнату на Пушкинской. Положил трубку очень довольный.
«Оказывается, Л. К., Матвеев говорил с Ломакиным, и тот устроил NN в стационар. Так что комната будет позже».
– Удивительно, – сказал Тихонов, – жены-мироносицы бегают, жалуются, а перевезти А. А. на Пушкинскую не могут. Ведь ЦК давно готов ее там устроить, все для нее сделать.
– Да, но NN не хотела, потому что ей дорого. 200 р. А у нее пенсия – 150 и редкий литературный заработок.
– Ахматова не может заработать в Ташкенте 200 р? – Ну что вы! Написала стихотворение – вот и 200 р, – очень грубо и глупо сказал Тихонов.
Относительно Львовой Лежнев сказал, что все это недоразумение, и она ему дала неверные сведения. Записка аннулируется.
Я пошла обедать. Обедала за одним столом с Марией Мих. Волькенштейн.
– Вы знаете, – сказала она мне, – Ф. Г. поручила мне к завтрему прибрать комнату NN. Я очень тороплюсь.
Молодец, Фаина!
И к вечеру я решила постепенно, что звонить Ломакиной я не буду. В самом деле, зачем хоровое пение перед властью?
По-видимому, NN просила Ф. Г. не надоедать Ломакиной и Ф. Г. хочет, чтобы надоедала я. Так я понимаю… О, придворный интриган!
Сегодня утром я пошла к NN.
Она вышла ко мне в переднюю. В буром халате, голова повязана полотенцем, на ногах – что-то вроде мужских кальсон. Лицо неприветливое, злое.
Я передала ей записку для Ф. Г., в которой сообщаю, что Ломакиной не звонила.
NN вынесла стул, и мы вышли на крыльцо.
– «Как тепло! Какая весна», – повторяла NN.
Сегодня – и вчера – тут очередная весна. Днем жарко.
Очевидно, NN очень озабочена тем – возьмут ее в стационар или нет.
Пока мы сидели – на том берегу реки палили: киносъемка.
Расспрашивала об Африке.
На прощание сказала:
– «Как Надя? Очень я соскучилась по ней… Ну вот, скоро буду дома – тогда увидимся…»
Я передам это Н. Я. Но вряд ли она обрадуется.
Когда вечером я пришла домой из гостей, оказалось, что была Раневская, которая сообщила, что завтра перевозит NN на ул. Карла Маркса: в обещанном стационаре не оказалось места.
Итак, снова у разбитого корыта.
6/XII 42 Вчера с утра я отправилась в Союз к Лежневу – попытаться все же сделать дело со стационаром.
Неожиданно для меня оно удалось.
Лежнев позвонил Матвееву, звонила я, Сомова; и Раневская на машине отвезла NN в стационар.
Все это было, конечно, по-ташкентски: машина приехала, а шофер не знал, куда везти; Матвеев (секретарь ЦК) не знал, что Дурмень закрыт и стационар на Жуковской и т. д. Но в конце концов все устроилось.
Теперь только бы за это время устроить Пушкинскую.
Тихонов продолжает свою странную линию. Вчера, когда мы с Сомовой – очень горячо отозвавшейся – волновались у телефона, он вдруг сказал на всю комнату:
– Хорошо быть беспомощной или казаться такой. Очень удобно.
11/XII 4 2 Последняя моя запись об NN – о человеке. Как человек она мне больше не интересна. [Несколько строк вырезано. – Е. Ч.]. Что же осталось? Красота, ум и гений. Немало – но человечески это уже неинтересно мне. Могу читать стихи и любоваться на портреты.
Сегодня я пошла к ней в стационар. Она вышла ко мне – в нарядном синем халате, с пушистыми, только что вымытыми волосами.
Разговор, который мы вели, был странен – по злости с ее стороны, по какой-то упорной маниакальности. Сначала мы поговорили о письме – она, два дня назад, получила письмо от Левы. Разговор был довольно ровен и спокоен, потом вдруг:
– «А знаете, Радзинские-то ведь оказались бандитами. Он сам признался, что брал все время себе мой паек – весь мой паек. Вы подумайте! Холодные, спокойные бандиты. Это после стольких демонстраций заботы и преданности».
– Кому же он признался?
– «Фаине Георгиевне».
Я молчала. По-видимому, раздраженная этим молчанием, она несколько раз повторила слова о бандитизме.
Потом:
– «Как я скучаю по Наде… Очень хочу ее видеть. Почему-то она ни разу не пришла…»
В ответ на мой удивленный взгляд:
– «Да, в ту больницу я не хотела, чтобы она пришла, та уж была слишком страшная… (Зачем она лжет мне? Ведь я знаю, почему она не хотела.) А здесь нарядно, хорошо… Пусть она придет в воскресенье… Ведь она и Ф. Г. и Ломакина спасли мне жизнь. Иначе я давно лежала бы на кладбище. Особенно после того, как ваш убийца врач, которого вы привели [зачеркнуто полторы строки. – Е. Ч.] Скажите, зачем вы его тогда привели? Для чего?»
– По-видимому для того, чтобы убить вас, NN. Для чего же еще!
Затем – от полной растерянности перед этой настойчивой грубостью, непостижимой и непристойной [продолжение отрезано. – Е. Ч.]
Скоро пришла Ф. Г. Я встала. NN радостно подошла к ней:
– «Я сама мыла голову!»
– «Ну NN, разве можно самой!»
[вырезана половина страницы. – Е. Ч.]
Тихонов говорил мне, что экземпляр рукописи уже получен. Многое вымарано. В частности – «Тринадцатый год».