Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941
Шрифт:
– Недавно у меня опять была Валерия Сергеевна, – сказала Анна Андреевна. – Представьте себе, это совершенно другой человек, новый, мне неизвестный. Полное изменение личности. Даже в мелочах она другая. Когда-то, в молодости, она была очень тяжела на подъем. Собирается в гости: переменит три платья, три прически и останется дома. Когда я теперь возобновляла с нею знакомство, я, признаться, немного рассчитывала на эту черту: ну, думаю, придет раза два в зиму – и только. Но нет! Теперь она ходит очень легко! Сколько угодно! Безо всяких затруднений!.. Но это еще полбеды. Она духовно переменилась. На днях взяла у меня почитать Пастернака. И принесла. Возмущена ужасно: «Развязен… бездарен… самовлюблен… плетет словеса…» Все это двадцать лет тому назад мы свободно могли бы прочитать в «Новом времени».
– Вы ей объяснили?
– Конечно, нет… Я бы желала, чтобы когда-нибудь она встретилась у меня с Ксенией Григорьевной. Они обе и не догадываются, как сильно друг на друга похожи.
– А раньше Валерия Сергеевна была похожа на Ксению Григорьевну?
– Нисколько. Я говорю вам: произошла полная подмена личности.
Мы вышли на Неву. Она пенилась слегка, хотя и была голубая.
– Эта река всегда идет вспять. Всегда, – сказала Анна Андреевна.
29 сентября 40. Третьего дня вечером Коля Давиденков сказал мне, что в «Ленинградской правде», в статье о литературе, есть очень неблагосклонный отзыв об Анне Андреевне. Я хотела сразу к ней зайти, но помешал грипп. Вчера утром, когда мне сделалось полегче, я, позвонив, пошла. Застала ее еще в постели. Возле нее сидел Валя и готовил уроки. Оказывается, про статью она ничего не знала. Известие приняла равнодушно, однако послала Валю к Луниным за газетой. Я прочла ей всю статью вслух. Она обругана не по первому разряду, а так, приблизительно по десятому… [238] Зато строки, порицающие 3., очень ее огорчили, и она несколько раз в разговоре возвращалась к несправедливости этих строк [239] .
238
«Ленинградская правда», 27 сентября 1940. В статье «Активизировать творческую работу писателей» говорилось об «упадочнических» и «бледных» стихах Анны Ахматовой, вошедших, по вине беспечных редакторов, в сборник «Из шести книг». Эта статья, как и последующая в «Литературной газете» (см. с. 217), – обе! – явные и близкие предшественницы постановления ЦК об изъятии ахматовского сборника. (См. примеч. на с. 234.)
239
Мною что-то здесь перепутано. Определить, кого я укрыла под буквой «3», мне не удается.
Потом она попросила меня достать из комодика пачку писем и, надев очки, прочитала мне письмо какого-то гражданина из Новосибирска, сильно ее тронувшее.
В самом деле, письмо, хоть и неинтеллигентное, но хорошее. Там есть такие слова: «И за это, товарищ Ахматова, я приношу Вам свою благодарность».
– Не правда ли, «товарищ Ахматова» звучит тут очень мило? – сказала Анна Андреевна. – Вчера я была в Пушкинском Доме на заседании Блоковской комиссии. Там, в перерыве, ко мне подошел молодой человек и вручил записку со стихами.
Анна Андреевна прочитала мне это стихотворение вслух, предупредив:
– От избытка чувств в одной строке нету ритма.
Я включила чайник и развернула пирожные. Анна Андреевна отдала два Вале и велела ему идти домой и одно дать Вовочке.
Пока чайник вскипал, Анна Андреевна читала мне стихи. Прочла про темные души, про Шекспира, потом, извинившись, что читает неоконченное, про руки и Павловск [240] .
Я сказала о первом: оно той же тональности, что и «Путем всея земли».
240
А. А. прочитала: «Так отлетают темные души»; № 19; «Лондонцам»; № 51 (БВ, Седьмая книга); «Шестнадцатилетние
Она удивилась:
– А мне кажется, оно совсем старое, словно из «Белой Стаи»… Новым мне представляется только третье.
Она уже дошла до полного «владения формой», когда воочию осуществляется постоянное, старинное мечтание поэтов:
О, если б без словаСказаться душой было можно! [241]Слушаешь – и кажется, будто нету слов, размеров, ритмов, рифм, а просто – просто! – говорит сама душа, минуя форму, сама собой, чудом.
241
Заключительные строки из стихотворения Фета «Как мошки зарею…».
Все время, пока она читала, из соседней комнаты доносились Танины крики:
– Ах ты, зараза, сволочь, я тебе покажу, сволочь ты этакая!
Это Таня учила Валю делать уроки.
1 октября 40. Сегодня утром трагикомедия с переплетчиком. Вручая ему две недели назад книгу Ахматовой, я специально просила беречь надпись. Он обещал. А сегодня вручил мне книгу, весьма изящно переплетенную, но с отрезанной надписью – только хвостики от р и д остались. Я топала ногами и кричала. «Что вы расстраиваетесь, гражданка? – сказал он флегматически. – Подумаешь, надпись! Ведь это не Лев Толстой». На прощанье сострил: «Хотите, я вам сам надпишу?»
Я решила пойти к Анне Андреевне и попросить ее надписать мне книгу снова. Зашла к ней вместе с Люшенькой, возвращаясь от англичанки. Пришли мы некстати. Анна Андреевна неприбранная, непричесанная, с изможденным лицом. Я не удержалась и сразу рассказала ей о своей неудаче у переплетчика – не спросив ее о здоровье, не узнав, отчего она так дурно выглядит.
Она рассказала [242] , и я устыдилась себя.
Она села, однако, надписывать заново книгу. Перо оказалось негодным, и Люша была послана к Луниным за другим.
242
Какое-то дурное известие о Леве.
Ночью у Анны Андреевны был сердечный приступ.
Она пыталась быть любезной со мною и ласковой с Люшей, но это ей удавалось плохо.
Попросила меня достать ей вчерашнюю «Литературную газету» – там, оказывается, была статья о ней90.
Мы с Люшей простились. Анна Андреевна пошла проводить нас до входных дверей. Обнаружив на кухне свет, она резко сказала пунинской домработнице: «Погасить сейчас же. Это квартира коммунальная, и я не хочу из-за вас сидеть в лагере». Я в первый раз слышала, чтоб она говорила с кем-нибудь в таком резком и раздраженном тоне.
У дверей, прощаясь со мной и Люшей, она сказала:
– Сегодня день его рождения.
3 октября 40. Вчера вечером Анна Андреевна позвонила мне, что придет. У меня сидел Коля Давиденков, мы работали над его рукописью. Когда подняли голову – был час ночи: Анна Андреевна не пришла.
Сегодня с утра я отправилась к ней узнать, что случилось. В комнате старик-маляр замазывал окно. Анна Андреевна лежала на диване, под толстым одеялом, с желтым лицом – какая-то маленькая, сухая.
– Извините меня. Я вчера вышла к вам, дошла до Невского и повернула обратно: увидела часы и на них оказалось без двадцати двенадцать. А я думала – семь.
– Вы спали сегодня?
– Нет.
Я извинилась, что еще не раздобыла газету.
На стуле возле Анны Андреевны лежал томик Багрицкого, издания Малой серии.
Она спросила меня, знаю ли я стихи Багрицкого и что о них думаю.
Я ответила: знаю, но не думаю ничего, потому что они как-то проходят мимо меня, не трогая и не задевая.