Записки одессита
Шрифт:
После друг затащил его к себе в комнату. А на следующее утро оба дружно побежали за бутылкой и скоро вернулись с водкой и с банкой помидоров…
Охранник посмотрел, как я бью лежачего ногой, и сказал:
– А вот это, Егор Иваныч, было лишнее.
Мне ответить было нечего: он прав, а я нет. Смотрю – у меня руки в крови. Помыл я руки… А он лежит, лежит без чувств. А я, дурак
– На хера вы искалечили моего товарища? Что он вам сделал?
– Он первый меня ударил по голове.
– Где, покажи.
– Он не попал.
– А, не попал! Ты думаешь, ты тут самый храбрый? Сейчас будем с тобой разбираться… Я хочу знать: из-за чего вы подрались?
Я подумал и честно сказал:
– По-моему, за Пастернака.
– Ну, так это ж другое дело! Тогда к вам нет претензий. Дело, видно, и правда было плохо, потому что я, когда на следующий день подъехал к галерее, смотрю – у меня бежевые туфли замшевые PRADA забрызганы кровью.
Нехорошо получилось, нехорошо… А я знаю, что вся компания, которая в пятницу в «Маяке», включая этого парня, которого я бил ногами, вечером субботы ездит в «Петрович» на танцы. И я туда… Смотрю: все вроде там. Тина, еще кто-то, я не всех по именам знаю… Они увидели меня – и смеются! Я говорю:
– Мне жаль, что так получилось, это недостойно джентльмена. Вот, побил человека…
– Да нет, – говорят мне, – ничего страшного не случилось. Он приехал домой как ни в чем не бывало. Что его удивило наутро, так это то, что на лбу у него была выбита цифра пять.
– Пять?
– Кровавая такая пятерка, видно, кто-то его ебальни-ком к домофону приложил… Он вообще замечательный парень, но пару раз в год напивается как свинья, пристает к людям, и ему иногда перепадает. Что-то его нет сегодня, наверно, стыдно на люди показаться.
И тем не менее приношу извинения. И в знак примирения прошу передать ему акварель Рустама Хамдамова.
Прошел месяц. Я снова сижу в «Маяке», в большой очень теплой компании, выпиваю, а что ж еще. И вдруг Орлуша говорит:
– Ну что вы, в самом деле, как маленькие дети? Помиритесь уже!
– А с кем мириться? Я ни с кем не ссорился.
– Да вот же за столом человек, с которым ты дрался.
А я его плохо помню… Как и он меня. И тут смотрю, здоровенный парень за нашим столом вскинулся:
– Так это вы меня тогда отпиздили?
– Ну, я приношу свои извинения и их вам уже передавал…
– Большое вам спасибо! Таких мудаков, как я, в таком состоянии нужно пиздить.
И потом, увидев меня в «Петровиче», он всякий раз кричал:
– А, это мой кореш, который меня тогда так зверски избил!
Когда ты читаешь, что Пастернак дрался с Есениным, – согласись, что-то есть в этом неестественное, это же разрушение образа… Остается осадок, остается… Прав был охранник в «Маяке»: лишнее это, Егор Иваныч.
Семья
Смешно: я умудрился родиться в Одессе – при том, что мой дедушка свалил в Нью-Йорк еще в 1908 году.
Ему там, надо же, не понравилось, полтора года он мучился, а потом как патриот вернулся на родину. Патриот не в том смысле, в каком вы подумали: он был патриот еврейского местечка Сквира. Там, значит, было что-то, чего он не смог найти даже в Нью-Йорке, в котором вроде же есть все…
Но в Америке остались две дедовы сестры, которых он туда с собой взял. Это родные тетки мамы. Контакт с ними, понятно, оборвался из-за революции. После Второй мировой сестры нашли мою маму через Красный Крест и прислали посылку, бумаги какие-то, приглашение…
Маму с бабушкой вызвали в НКВД:
– У вас что, родственники за границей?
– Нету, нету никого! Это ошибка, однофамильцы… Забирайте все, нам ничего не надо.
Потом на Запад попал мой русский отец – судьба как будто выпихивала туда нашу семью! Он оказался там, как это обычно бывает, не от хорошей жизни – но, как ни странно, не по своей воле. Началось с того, что в мае 41-го отца призвали и отправили в Брест-Литовский укрепрайон. Воевал он очень мало, их же смели в первые часы войны, и он попал в плен и три года провел в лагерях, два раза убегал из них, но неудачно, и в 44-м оказался в belle France, его освободили американцы и сразу сказали:
– Ребята, домой ехать мы вам не советуем. У нас точная информация: кто вернулся, все поехали в Сибирь, в русские лагеря. А вы, наверно, и так уже насиделись…
К себе они не звали, но можно было в Австралию махнуть, туда в те годы легко брали.
Однако же отец предпочел вернуться в Совок. И точно, он сразу попал в фильтрационный лагерь!
После моя мама спрашивала его:
– Зачем ты вернулся тогда? Он отвечал:
– Я на чужбине вспоминал сени, ковшик, бадейку с водой… И подумал: «Ну что, десять лет отсижу в Сибири – и вернусь».
Наверно, тут дело в экзотическом воспитании: его мать, а моя бабка Мария Тимофеевна была церковной старостой…
Отцу страшно повезло: вместо десяти лет, на которые он рассчитывал, ему дали всего два, и в 46-м он пришел домой, в Иваново, в черной эсэсовской шинели, – как у Штирлица, только со споротыми погонами. Сени, ковшик, бадейка – все было на месте, мечта сбылась. Патриот получил от родины все, чего хотел.
Через 80 лет после деда, почти через 40 лет после отца на Запад отправился и я. Представление об эмиграции у меня было почерпнуто из фильма «Бег»: жена на панели, сам я в лохмотьях под мостом…