Записки опального директора
Шрифт:
А голод нарастал с каждым днем. Мы стояли в длинных очередях за хлебом и часто уходили домой с пустой кошелкой, так как хлеба нам не хватало. Чтобы все же купить буханку хлеба, мама стала подымать нас на рассвете, до открытия магазина, но так стали делать и другие. Хлеба нам опять не доставало. Чтобы все же заполучить желанную буханку, мы стали дежурить в очередях всю ночь. Это вначале помогало, а когда так поступать стали все, то часто и это не спасало.
Однажды, в холодную дождливую ночь, простояв с Зюней в очереди за хлебом несколько часов, я простудился, что вызвало очередную вспышку моей хронической
А в магазинах уже не стало не только хлеба, но и других продуктов. Как это часто бывает на беде стали греть руки спекулянты и жулики. Они умудрялись скупать продукты у завмагов и продавать их по рыночным ценам, которые для нашей семьи были недоступны. Мамины небольшие сбережения быстро иссякли. Обменяли на продукты родительские обручальные кольца и кое-что из одежды, но всего этого хватило на короткое время. Всеми поисками и обменами занималась в первую очередь мама. Она целыми днями носилась по магазинам и рынкам, пытаясь что-нибудь купить, обменять, достать. Когда совсем стало плохо и нечем было кормить детей, она стала варить супы из каких-то трав и крапивы, убеждая нас в их полезности, и поила чаем без сахара. О себе они с папой не думали. Главное - что-нибудь дать детям. Когда удавалось достать буханку хлеба, мама делила её на шесть частей, но когда мы, дети, съедали свою часть и нам этого было мало, мама и папа, скрытно один от другого, отдавали нам часть из своей порции, убеждая нас в том, что им от такого хлеба болит живот.
Хлеб действительно был плохой и больше походил на глину, но живот от него у них не болел. Им просто хотелось уменьшить наши страдания от голода. Наверное, мы тогда еще не могли понять, чем грозит всем нам эта секретная подкормка и их постоянное недоедание. Мы поняли это позднее, когда родители заболели дистрофией, от которой в то время и в тех условиях не было спасения.
Особенно тяжело болел отец. Он не жаловался и успокаивал нас, но истощение довело его до крайней слабости, при которой он уже не в состоянии был ходить на работу, а вскоре слег.
Мама тоже болела и совсем иссохла. Она всегда была худенькой и небольшого роста, а теперь совсем в комок сжалась. Издали её можно было принять за ребенка, а вблизи она была похожа на ходячий скелет, обтянутый кожей. Лицо этой, еще молодой, недавно красивой сорокалетней женщины, покрылось глубокими морщинами и пожелтело. Неизвестно откуда у нее брались силы бегать с утра до ночи в поисках продуктов, что-то готовить, ухаживать за лежачим больным отцом и за нами - детьми.
Мы заметили, что в местечке исчезли кошки и совсем мало осталось собак. Они стали жертвами голодающих людей.
Дистрофия, словно эпидемия заразной болезни, охватила всё местечко. Многие умирали. Чаще других умирали евреи. Украинцы, поляки, русские, как правило, жили на окраине и имели огороды возле дома, которые обеспечивали их какими-то запасами картошки и овощей.
Но не все евреи голодали. Некоторые даже разбогатели на этом народном бедствии. Они скупали продукты у завмагов и продавали их по дорогим ценам, завозили муку из других мест и спекулировали ею или выпекали из нее хлеб, что приносило им немалые доходы.
Наши родители этим
Но когда папе стало совсем плохо и явно стала проявляться реальная опасность для его жизни, она, наша гордая мама, пошла по родным и близким с мольбой о помощи. Она собрала деньги и продукты и стала кормить папу вкусной и калорийной пищей.
Никогда не забуду, как жадно он ел однажды бульон с курицей. Познали и мы в тот день давно забытый вкус настоящего куриного мяса.
Но не помогли уже отцу те вкусные блюда, которые готовила ему мама, тщетно пытаясь спасти его от голодной смерти. Ему стало совсем плохо и он стал угасать на наших глазах.
Не забыть мне последнюю ночь перед смертью отца. Я сидел на кровати и смотрел в его широко открытые, голубые, родные и милые мне глаза. Он лежал на спине, красивый, чисто вымытый, побритый, в белой ночной рубашке, с гладко зачёсанными на правую сторону поседевшими волосами. Он как бы подготовился к уходу и молча прощался с нами. Вся семья была у постели умирающего.
Мне все не верилось, что такое может случиться, что папа может умереть. В моём представлении он
всегда был самым сильным и самым мужественным человеком на свете. А он понимал, что это конец и в
глубоком раздумии, как-бы пытался представить себе нашу жизнь без него. У его изголовья сидела мама,
маленькая, сгорбленная, поседевшая, теперь уже единственная наша опора, защита и надежда. Она смотрела
на него все теми же влюбленными глазами и плакала. Плакала тихо, молча. Слезы катились по ее
морщинистым, пожелтевшим щекам.Папа умирал в полном сознании. Под утро он как бы собрал
последние силы для прощания с нами. Он прощался с каждым из нас отдельно. Сёме, ему было уже 19, он наказал заменить его, как старшему из сыновей. Зюне, ему было 13, он велел учиться и стать учителем (папа одобрял Зюнин выбор). Меня он привлёк к себе, поцеловал, и велел защищать младшую сестричку, а Полечке велел во всем слушаться маму. Он обнял и поцеловал маму, улыбнулся нам всем на прощание, и угас.
Утром в доме собралось много людей: родственники, друзья, знакомые и совсем незнакомые нам люди. С папой прощалось все наше местечко. Только теперь я отчетливо понял, как уважали, любили и ценили нашего отца односельчане. Пришел рэбэ, служители выполнили все, что полагается по еврейским законам, и папу унесли навсегда.
Недолго после его смерти протянула и наша мама. В первый год своей вдовьей жизни она еще пыталась крепиться, чувствуя свою материнскую ответственность за спасение от неминуемой гибели своих малолетних детей. Она неистово хваталась за любое дело в стремлении что-нибудь заработать на пропитание семьи. Все ее бизнесы, как правило, заканчивались неудачно и этому можно было не удивляться. Была большая конкуренция и выживали те, кто наглее и нахрапистей, кто меньше считался с нормами морали и порядочности.