Записки озабоченного

Ермак Александр

Любимое растение? Перекати-поле

Любимое животное? Дельфин

Любимые женщины? Ногато-мозговатые

Женаты? Когда как

Дружите? Все реже

Тусуетесь? Случается

Уважаете? Не исключено

Прощаете? Часто

Уходите? Обычно

Спите? Крепко, долго и настырно

Пишете? Еще бы

Ваше последнее желание? И вновь я б посетил…»

Из различных номеров журнала «Литературные поминания»:

Издатель

С.:

“Мы и встретились, и расстались с ним при довольно странных обстоятельствах. Той зимой я колесил по городам и весям Восточной и Западной Сибири в поисках новых самобытных авторов, способных продвинуть литературу и мой бизнес еще дальше. И хотя в целом молодыми писателями и поэтами земля сибирская не оскудела, качество их писанины было таким же, как и в столице.

Поэты по-прежнему блудили рифмоплетством, писатели все так же сладострастно стонали от описаний канувшего в прошлое режима. Практически в каждом городе, узнав о моем приезде, они подгоняли грузовики с рукописями, взахлеб декламировали стихи и прозу.

Графоманы обступали меня плотной толпою, напирали и, благо, у меня всегда при себе был подаренный батюшкой винчестер. Я стрелял вверх, калеча местных муз, толпа расступалась.

Совершенно одуревший от сотен прочитанных романов, поэм, эссе, вконец удрученный тщетностью своих поисков, я с огромным удовольствием откликнулся на приглашение местного мецената отдохнуть от трудов праведных денек-другой на его загородной заимке.

Все начиналось великолепно: охота, банька, но после тринадцатой меценат признался, что он сам тайный поэт и начал нашептывать мне на ухо:

– Сегодня так моя бушует кровь…

Я вышел в сени. До города по лесной дороге было не более пяти километров. Полная луна освещала путь. Прихваченный штоф грел душу. Я тронулся.

Шел быстро. Но вертлявый зимник как-то уж очень медленно приближал меня к городу и на очередном повороте я решил срезать, благо снег мне показался неглубоким. Однако ни через десять минут, ни через час обратно на дорогу я так и не вышел – за очередными елками была очередная поляна, за ней – очередные елки. Понял, что заблудился, и штоф мой пуст.

Мороз крепчал, а силы таяли. Я шатался, падал лицом в жесткий сибирский снег и бредил по уютной столичной тахте. Наконец, потеряв все силы, надежду и шапку, решил больше не подниматься. И вдруг какой-то черт выдрал меня из снега, больно ткнул головой во взявшуюся из ниоткуда дверь. Я постучал.

– И кто там припершись?…

– И я…

– Ну, заходи…

Как тепло было в этой русской избе. Как добр был хозяин, содравший с меня обессилевшего ставшее колом пальто. Какая красивая женщина поднесла мне чарку.

Они предложили мне щей и место на печи. Я с удовольствием согласился перекусить, но спать не намеревался. Мне захотелось поговорить с коренными представителями Сибири об их историческом пути, о культуре, традициях, об их видении современных тенденций в искусстве.

Мы обменялись визитными карточками. На хозяйской, изготовленной из высококачественной бересты, значилось: «Александр Ермак – на выздоровлении». «Вот и зацепка

для разговора», – подумалось мне.

Однако за окном светлело, и мои гостеприимные хозяева, очевидно, не собирались праздно проводить время, пусть даже и с интеллигентным человеком. Крутобедрая сибирская барышня в джинсовом сарафане с бэджиком «Пульхерия» молча принялась растапливать печь, вырывая страницы из журнала «Попсополитен». Бородатый сибирский джентльмен также молча раскурил сигару, обул пимы на босу ногу. Затем, побродив по избе и поежившись, набросил на плечи френч от «Елдашкин», сел за письменный стол и ударил пальцами по клавишам какой-то странной печатной машинки.

Заинтригованный, я подошел к нему, заглянул из-за спины. Но как ни старался, ни слова из написанного разобрать не мог. Хозяин усмехнулся:

– Самый богатый на земле язык – древнесибирский санскрит…

– А просто по-русски нельзя?

– Это потом жена в охотку переводит…

Хозяйка застенчиво улыбнулась и, поправив кокошник, протянула мне пачку исписанных листов бумаги:

– Хоть я и закончила Гарвард, но, конечно, до профессионального переводчика мне далеко…

Я начал читать. Взахлеб. Я так увлекся, что не чувствовал что ем, что пью, от меня ускользал смысл того, что говорят мне хозяева. Я читал сидя, потом на ходу, потом снова сидя, совершенно не замечая происходящего вокруг.

Лишь дочитав последний лист, я поднял голову. И услышал:

– Конечная остановка – аэропорт…

Выскочив из автобуса, я рванул к кассам.

Засыпая в самолете, прижимая к груди рукопись, я с удовлетворением констатировал, что все же не зря мерз и пил в этой Восточной и даже в Западной Сибири. Это то, что я искал.

Ермак, безусловно, был золотой жилой. Его книжки расходились как горячие пирожки. И я на нем сколотил приличный капиталец. Одно было плохо – он знал, насколько он талантлив.

Как он считал! Ей, богу, если бы он не был писателем, я бы взял его в бухгалтеры или экономисты. Он торговался со мной за каждый процент, за каждую копейку. Черт знает, откуда он знал издательскую деятельность – все расходы и доходы, машины, краски, как будто он сам работал в издательстве.

Я думаю, это его жена науськала. Она у него очень умная, спасу нет. Он бы дурак и сам рад обмануться иногда, но она не позволяла.

Как только он помрет, так я на ней сразу и женюсь. И стану самым крупным издателем во всей Рассее – от Атлантического океана до Антарктиды…”

Божена – шестая жена Ермака:

«В повседневной жизни он был прост. Или, по крайней мере, мне так тогда казалось.

Вставал он не рано. Где-нибудь в девять-десять. Съедал сандвич с индейкой и снова ложился. Для него утренние часы в постели, проведенные на сытый желудок, были самыми оплодотворенными.

Очень часто он брал с собой в постель печатную машинку, а иногда и меня.

До обеда он не вылезал из постели. Разве что выходил на балкон, чтобы сплюнуть пару раз по привычке. Эта дурная привычка осталась у него с тех времен, когда он курил дурные сигареты.