Записки пинчраннера

Несомненно, это были чужие слова, и я даже помню обстоятельства, при которых они были произнесены том, другим, но все же я воспринимаю их как слова, вышедшие из самой глубины моей души. Разумеется, поскольку слова появляются лишь в том случае, когда во взаимоотношения вступают два человека, вполне возможно утверждать, что именно мое существование явилось истинной причиной появления этих слов. Однажды некий человек, бывший инженер атомной электростанции, будто разговаривая сам с собой, но, несомненно, рассчитывая на мою реакцию, произнес громко, так, чтобы я услышал: Быть выбранным в пинчраннеры [1] — что может быть страшнее этого, что может наполнить сердце большим

честолюбием! Это муки бейсбола. Вон те дети, что играют сейчас на площадке, — хотя они и не подбадривают своего пинчраннера, но это ничего не меняет…

Совершенно верно, даже несмотря на то, что его не подбадривают криками ЛИ… ЛИ. что означает «лидируй», поддакнул я Но это было больше чем простое поддакивание После того как бывший инженер произнес свои слова, а я откликнулся на них, между нами, разумеется, не могли еще установиться взаимопонимание и простота отношений, нет, но зато возникли узы чуть ли не кровного родства. Прежде всего мы ясно осознали, что принадлежим к одному поколению — возможно, даже однолетки, либо разница в возрасте между нами не больше чем год два. Нам было известно друг о друге лишь то, что он и я — определить наш возраст было непросто — закончили Токийский университет, один — факультет естественных наук, другой — факультет литературы, и наше сближение было скорее результатом моей случайной реакции.

Почему принадлежим к одному поколению? Да потому, что он сразу же понял мой возглас ЛИ… ЛИ, а его слова о муках пинчраннера были восприняты мной как голос моего собственного сердца. Мы молча стояли на солнцепеке — это были последние дни весны — и, распаляя свое воображение, прислушивались к доносившемуся из нашей далекой юности ЛИ… ЛИ… ЛИ…

Было около полудня, и дети, не похожие на наших детей, играли на спортивной площадке в бейсбол. Они играли молча, без всяких выкриков, чтобы не мешать тем, кто сидел на уроке в школе, здание которой окружало спортивную площадку. Это были вундеркинды, метившие в элиту, и физкультура не была для них настоящим уроком. Они не имели ничего общего с теми, кто рвущимися изнутри криками выражает радость движения. Как прекрасно первобытное ощущение собственного тела — неужели им не хочется носиться с громкими воплями, рвущимися из самой груди? Даже если они вундеркинды, контролируемые извне и способные сами контролировать себя изнутри. Неожиданно из класса донеслись голоса наших детей. И я, и он, в волнении ожидая, что наши детивот-вот окликнут нас, с ненавистью убеждались в том, как умны, сообразительны, да к тому же и ловки эти молчаливые дети на спортивной площадке.

Таким, как я, только и оставалось, что быть в игре пинчраннером. У меня ведь и перчатки не было.

Разумеется, — ответил я. В те золотые годы после военного бейсбола, несмотря на огромную его популярность, в провинции мало кто из детей имел перчатку Там, где я жил, владельцев таких перчаток набралось бы в лучшем случае человек девять — это были лучшие игроки. Возводились в такой — ранг лишь те ребята, которым посчастливилось всеми правдами и неправдами добыть настоящую перчатку. А я, стыдливо пряча самодельную матерчатую перчатку, бегал по полю и подбирал мячи, которые не удавалось поймать этим лучшим игрокам. Мне разрешали участвовать в тренировках только ради того, чтобы не терялись мячи, которыми тоже владели лучшие игроки.

— Никогда не забуду волнения и страха, которые я испытал во время игры с приехавшей к нам командой соседней школы, и впервые родившуюся решимость встретиться лицом к лицу с реальным миром, в котором мне уготовано было жить. Я помню даже, как у меня до боли свело судорогой живот. А мозг сверлило: ЛИ… ЛИ… ЛИ… Когда твоя команда сильно оторвалась от противника, пинчраннеру ждать, что его возьмут в игру, нечего. И тогда для тебя, сидящего на скамейке, игра теряет всякий интерес: выиграет команда, проиграет — все равно. Для тебя это уже не игра, ты в ней участвовать не будешь. Но девятая подача при разнице в одно очко или подача для продления игры при той же разнице в одно очко — вот такие критические ситуации и есть настоящая игра, верно? Девятая подача, лучший игрок отбивает мяч — вот тут-то и начинаются мучения того, кто сидит на скамейке. Руководил нашей командой второй сын местного богача, только что демобилизованный и болтавшийся пока без дела; он начал бахвалиться перед тренером наших соперников своими познаниями в бейсболе, а тот ему в ответ: все это, ха-ха, пустые рассуждения, и тогда наш тренер задумал хитрый маневр. Вызывает пинчраннера. Очередь моя. Если бы я был искусным игроком и отличался могучим сложением, меня бы вызвали пинчхиттером [2] — в той ситуации это было бы лучше. А я был заурядным запасным и уныло все сидел и сидел на скамье, деревянной скамье на двоих, которую я тайком от учителя приволок из класса. Ноги, правда, у меня не устали. И вот я сломя голову понесся к первой базе. Я высоко вскидывал ноги, чтобы все думали: ох и быстрый же парень. Тот, кого я заменил, смотрит на меня волком. Почему? Да потому, что, когда ему удалось наконец как следует отбить мяч, вместо него на сцену, уже готовую для блестящего выступления, выхожу я — сопляк, который и бегать-то толком не умеет. Если бы мне не удалось добежать тогда до базы, он бы повсюду раззвонил,

что я загробил его удар, без конца поносил бы меня, да еще притворно сочувственно вздыхал при этом! Но я сумел добежать до базы, у нас с противником сравнялось количество очков. И игру пришлось продлить, ясно? За считанные минуты я превратился в героя, и, пока продолжалась игра, этому типу все-таки пришлось дать мне перчатку. То, что он сначала смотрел на меня волком, вполне естественно. Да к тому же я стою в базе пинчраннером. И в эту минуту вся наша команда, включая и того, кто раньше волком смотрел на меня, во весь голос заорала ЛИ… ЛИ… ЛИ… «Лидируй, лидируй, смелее в следующую базу!» — вот что они мне кричали. В двух метрах от базы следить за питчером [3] — предательство, обличали они меня. Меня ливнем окатывали их крики ЛИ… ЛИ… ЛИ… Голова горела, в висках стучало. Главное — сила ног и решимость; нужно приноровиться к передвижениям питчера и догадаться, что он собирается делать. Питчер хитрит — здоровенный парень, точная копия знаменитого игрока, фотографии которого не сходят со страниц «Молодого бейсболиста»! В другое время я бы высмеял его напыщенность. Но в ту минуту меня обуревал лишь страх. Бежать или стоять? Может быть, действительно лидировать? Малейшее промедление — и на пылающую голову, на обессилевшие руки и ноги обрушивается буря ЛИ… ЛИ… ЛИ… Но было во мне, охваченном страхом, и постыдное честолюбие — во что бы то ни стало добежать до базы…

Неужели он и в самом деле был так многословен? Может быть, он сказал мне лишь, что нет ничего страшнее, чем быть пинчраннером, но и нет ничего, что сильнее бы возбуждало честолюбие. Все же я думаю, что правильно передал состояние человека, жаждавшего раскрыть передо мной свою душу. Моя душа прекрасно уловила это. После нашего разговора мы оба замолчали и, стоя в углу спортивной площадки, чем-то похожей, но чем-то и непохожей на площадки тех школ, которые были построены сразу же после войны, ощущали, как нам припекает затылок горячее солнце двадцатипятилетней давности. И слышали призрачные крики ЛИ… ЛИ… ЛИ… — то ли подбадривающие, то ли осуждающие — не разберешь.

Рядом с нами обычно стояли матери, которые, как и мы, ждали наших детей. Некоторые из них работали в барах и кабаре, и даже утром от них еще пахло вином.

Какие обстоятельства заставили их разрушить семью и найти себе занятие, которое совсем не подходило им по возрасту? Мы об этом никогда не говорили, понимая, что виной всему опять-таки наши лети, и, стараясь не смотреть друг на друга, лишь обменивались приветствиями и молча наблюдали, как по площадке носятся дети, не похожие на наших детей.

Наконец наши детивыходят из класса и идут к нам. Так заведено, что мы, отцы и матери, ждем их на противоположной стороне спортивной площадки. Выстроившись в ряд, наши детиидут медленно, маленькими шажками. Проходя ту часть спортивной площадки, где дети, не похожие на наших детей, играют в бейсбол, они поднимают руки и прикрывают ими голову. Ну точно маленькие пленные. Учитель велел защитить голову только двоим — моему сыну и сыну бывшего инженера, у которых вместо недостающей кости в черепе вставлен кусочек пластика. Но потом и все остальные дети — и те, кто страдал болезнью Дауна, и те, кто перенес детский паралич, — восприняли указание учителя как относящееся к ним также. Беспомощно подняв над головой руки, наши детиначинают идти еще медленнее. Когда наконец они приближаются, дети, не похожие на наших детей, которые только что играли в бейсбол, уже подметают площадку. наши детимелкими шажками подходят к нам сквозь густое облако песчаной пыли, сощурив свои слабые глаза и неотрывно глядя прямо перед собой.

На карточке, приколотой к груди детей, значится домашний адрес и номер телефона, написаны на ней и имена родителей, мы же, отцы и матери, обращаемся друг к другу лишь по именам детей. Я, например, отец Хикари, а бывший инженер атомной электростанции — отец Мори. Вначале мне почему-то становилось не по себе при мысли, откуда возникло это имя — Мори, — но я так и не спросил, почему ребенка назвали так. Так же, как и отец Мори не спрашивал меня о происхождении имени моего сына — Хикари.

Однако в разговорах с учителями отец Мори не раз возмущенно говорил, что, когда родился его сын, молодой практикант в больнице безапелляционно утверждал, что ребенок не будет видеть. В таком случае он, по всей вероятности, угадывал и мое душевное состояние, когда я давал имя своему сыну, в черепе которого недоставало той же, что и у Мори, кости [4] . И я отчетливо представил себе то ужасное чувство опустошенности, когда в муниципалитете, куда он принес письменное объяснение опоздания с регистрацией рождения ребенка, причиной чего была срочная операция, он и придумал это имя — Мори, — составленное из латинских слов «смерть» и «слабоумие» [5] .