Записки полуэмигранта. В ад по рабочей визе
Шрифт:
Увы! Уезжая в далёкую Америку, кошку Милашку пришлось оставить в Москве. Да и жену Наташу тоже пришлось вернуть её матери, всего годом позже. Наташина мать не могла жить без единственной и обожаемой дочери. Во время коротких переговоров Далласа с Москвой покинутая тёща громко рыдала в трубку, а преданная дочь чернела лицом и пропадала от мысли о том, как мать каждый день без неё умирает, и всеми помыслами стремилась к ней. Разумеется, мой скромный заработок начинающего американского программиста не выдерживал катания жены на самолёте к матери и обратно, при учёте того, что я приехал, не имея ни сбережений, ни кредитной истории, ни родственников в США, могуших поддержать.
Когда притязания моей супруги на оплату её перелётов в Москву вошли в непреодолимое противоречие с моими финансовыми возможностями, во мне неожиданно вспыхнуло откуда-то взявшееся чувство справедливости, типа "Объясни мне, моя родная, почему я должен жить долгие месяцы в полном одиночестве, ожидая, пока ты исполнишь свой дочерний долг? Почему я должен тратить
В первый раз Наташа уехала от меня к матери через полтора месяца после нашего прилёта в США. Одним днём из женатого человека, в течение семи лет спавшего исключительно в объятиях любимой супруги, я превратился в холостяка, предоставленного самому себе где-то на краю света. Я тогда чуть не рехнулся один с тоски, сидя в Лас Вегасе. Нервы мои не выдержали, и в результате через месяц меня выкинули из проекта за то, что я в озверевшем от тоски состоянии вздумал учить начальство, как ему вести этот проект. Вообще, живя в совке, я по большей части своё начальство ни в грош не ставил и всегда в самых прямых выражениях сообщал ему, что я о думаю о его умственном развитии, и что мне от него надо, чтобы я выполнил поставленную задачу без его сраного никчемного руководства, а по своему разумению. Как выяснилось, в Америке чинопочитание и субординация — это святое. Вольнодумцев вроде меня немедленно вышвыривают за дверь. Именно так со мной и поступили. После того как у меня забрали бадж и выставили за дверь, подлюки один в один выполнили все мои рекомендации, которые я изложил, выступая не по чину. Итак, я остался не у дел, и рекрутёрская фирма, рабом которой я был (для несведущих поясняю: фирма была держателем моей рабочей визы H1), стала подыскивать новую точку, куда меня заслать консультантом.
В ожидании нового назначения, я целый месяц разговаривал сам с собой, чтобы не сойти с ума. Как бывший психиатр, я понимал, что единственное средство не заработать реактивный психоз в этой обстановке полнейшей изоляции — это занять себя работой по самые анчоусы. И я работал по 12 часов в день над собственным проектом, а потом отдыхал, катаясь на велосипеде вокруг крошечного озерца — малюсенького оазиса в отвратительной красной пустыне среди Скалистых гор, где расположен этот блядский Лас Вегас. На озерце жили белые и чёрные лебеди, стройные и грациозные, плавали там миленькие уточки-хуюточки, чаечки-хуяечки, другие водоплавающие птички-невелички. А еще там жили симпатичные пустынные крыски-тушканчики с глазами-бусинками и кисточками на хвостах, и смешные круглоухие толстожопые кролики, совсем не похожие на наших, длинноухих. Крыски и кролики прятались в кустах такой невообразимой степени колючести, что шипы чувствовались под кожей еще не доходя добрых десяти метров до кустарника. В этот период моей жизни в Америке птички и зверюшки казались мне гораздо ближе местных двуногих обитателей. Они были моими единственными компаньонами, которые сообщали мне эмоциональный заряд и не давали загнуться от тоски. Они напоминали мне кошку Милашку, по которой я тоже тосковал. Больше чем по тёще. Прости меня, бывшая тёща, за правду.
Перелетев через океан, я оказался в стране, где люди не только говорили на другом языке — это бы я стерпел, — но они еще и интонировали свою речь по-другому, у них была непонятная мне мимика и пантомимика, они по-другому контактировали со мной глазами, они сопровождали свою речь глазами тоже не так, как я привык. Лицевые и телесные архетипы этих людей мне были также абсолютно неизвестны. Это обстоятельство повергало меня, сорокалетнего человека, бывшего психиатра, в неописуемый ужас. Ведь я знал всю архетипику рязанского, а затем и московского населения: все говоры, все оттенки интонаций, варианты строения лица и тела и связанные с особенностями этого строения особенности характера. Заходя в метро или в троллейбус, я смотрел на лица пассажиров, и про каждого мог написать рассказ, не перемолвившись ни словом. Я и без всяких слов знал, кто она или он, и какая он сволочь, и кем работает, и чем живёт, и какими словами ругается, и чем у него заправлены щи, и сколько ему не хватает до полного счастья. Ведь я порядочно проработал врачом, чтобы не знать и не разуметь всех этих вещей. Знакомясь с женщиной и оглядывая её так и этак, слушая тембр её голоса, вживаясь в интонации её речи, вдыхая запах её пота и волос, я уже примерно представлял себе, какая у неё под колготками пизда, и как она расположена — то есть «коронка», "сиповка"
Я знал всех и каждого в той стране, где я прожил сорок лет — и вот, оказавшись в новой стране, я обнаружил, что все мои привезённые знания мне только во вред. Например, обнаружился целый типаж американских мужских лиц, которые я мог отнести по своей импортированной классификации к больным болезнью Дауна, со средним уровнем олигофрении. У меня было множество таких больных, и я безошибочно ставил им диагноз прямо по физиогномике. Но… в этой стране обладатели данной характерной физиономии вовсе не были даунатиками, и это обстоятельство меня шокировало до крайности. Протестовал весь мой предшествующий опыт! Эти люди, совершенные даунатики на вид, отличавшиеся от них только отсутствием эпиканта, были абсолютно нормальными, они бойко говорили по-английски, не пускали слюну, не делали вычурных жестов, и прекрасно выполняли свою работу. Чудеса! Я вообще не представлял себе, глядя на американцев, за каким лицом скрывается какой характер, и поэтому я чувствовал себя полным идиотом. Я чувствовал себя кретином и тогда, когда кто-то произносил рядом со мной шутку: смеялись все кроме меня, потому что я не мог понять смысл этой шутки. Я полностью потерял свою связь с людьми, с корнями, с землей. Я повис в воздухе, я остался без жизненного опыта, самого элементарного, и чувствовал себя как беспомощный младенец. Это было страшно.
С Натальей улетела в Москву моя единственная веточка, связывавшая меня с живой жизнью, благодаря которой я оставался в живых. С её отъездом я начал умирать в первую же ночь и продолжал умирать день за днём. И только милая никчемушная скотинка, плававшая по крохотному озерцу и бродившая по примыкавшему к озерцу парку, не давала мне умереть окончательно — уточки-хуюточки, чаечки-хуяечки, тушканчики-хуянчики… Глядя, как они смешно топчутся по берегу, чухаются, ссорятся между собой по всяким пустякам, я вспоминал кошку Милашку, потому жену Наташку и кое-как оставался в живых. Привычка длительно наблюдать за живой природой быстро вошла в мою плоть и кровь. Потом на смену ласвегасским зверюшкам пришли вороны и аисты, сОвки, змеюшки и черепашки в Далласе, а также глупые рыжехвостые дворовые белки, которых никто не научил есть с рук. Потом были жирные бакланы и крикливые жадные чайки Бостонского побережья, а потом чайки, цапли и пеликаны Мексиканского залива. Давай я расскажу тебе про них подробнее, и ты сразу поймёшь всю несомненную пользу этой дурацкой никчемушной живности. Расскажу-ка я тебе, читатель, про Сидорки!
Аааа… Да ты совсем не хочешь меня слушать. У тебя своё на уме. Я ведь расчувствовался и совсем забыл, какая ты сука, читатель! Хуиная твоя голова. Ведь ты сейчас озабочен только одним вопросом: почему я предпочёл расстаться с любимой женой и отдать её матери, а самому остаться в Америке. Почему не вернулся назад вместе с ней, если любил? Разумеется, ты, сука, теперь опять думаешь о том, какая я сука, и как я свою жену безжалостно бросил. "Бросил!" — говоришь ты мне, и злорадно уточняешь: "Бросил, бросил, падла ты нехорошая! Выкинул как ссаный мешок! Никого ты не любишь, ни родину, ни женщину. Вот такое ты говно!"
И что, ты думаешь, что я сейчас начну оправдываться? И не подумаю! Потому что я действительно именно такое говно. Нет, даже и не такое, а гораздо худшее, чем ты думаешь. Ты можешь жить бок о бок с тёщей, ты можешь слушать, как она постоянно говорит тебе: "Ты совсем испортил мою девочку, она под твоим влиянием стала непочтительной дочерью, перестала со мной советоваться, стала мне грубить, стала скрывать от меня свою жизнь". Тебе это всё смехуёчки да пиздохаханьки, потому что ты родился совком. А вот меня крайне бесит, когда кто-то лезет в мои интимные отношения помимо моей воли, допрашивая мою жену. Ты можешь, зайдя на кухню, полчаса искать открывашку для консервов во всех ящиках по очереди, а потом выслушивать язвительное тёщино "Ты живёшь у нас уже пять лет и до сих пор не знаешь, где у нас открывашка. Она может быть тут, тут или тут, а еще здесь или вон там". Ты, читатель, — распиздяй, и у тебя дома никогда не было порядка, и тебе он не нужен. А я хочу иметь свой дом и свой порядок, а не приживаться к чужому.
Вообще, моя бывшая тёща — замечательная женщина и преданная еврейская мать, но у нас с ней обнаружился жесточайший эмоциональный несовпад. И опять ты, читатель, меня не поймёшь — ведь ты же, сука, не играешь на фортепиано, а я играю. Вернее, играл когда-то. Теперь забросил нахуй. Играть вслух я могу только то, что я слышу внутри себя. И когда ко мне подходит тёща и просит сыграть то, чего я не чувствую и не слышу, и хочет под эту мёртвую музыку, которую я не ощущаю сердцем, поплакать сладкими слёзками, которых я не понимаю, меня корчит и выворачивает от этих чуждых, непонятных, навязанных мне силком эмоций. Выворачивает с такой силой, что впору закатить глаза и забиться в эпилептическом припадке. А ты, сука, если и играешь на какой-нибудь сраной гармошке, то у тебя таких заморочек нет. Ты — грубая скотина без тонких эстетических эмоций, различений и предпочтений, и наверняка можешь играть и петь всё говно без разбора, как проститутка, механически отдающаяся клиенту.