Записки причетника
Шрифт:
— Фу! как хорошо!
И жадно плескается живящей его влагою.
Софроний, шествуя вперед, уничтожал на нашем пути все преграды, представляемые свившимися ветвями и ползучкою, с тою же легкостью, с какой борей сдувает легкие паутинки; Настя шла за Софронием. Но я за ними не следовал. В упоенье и смятенье чувств я бросался в сторону и, продираясь собственными силами между терний, сучьев и стволов, оставляя на них клочки одежд и даже собственной кожи, забегал вперед, а забежав, поджидал драгоценных спутников и с трепетом сердечным улавливал выраженье их лиц.
Вследствие неосторожного
— Из-за сласти не чуешь и напасти!
И затем, обращаясь ко мне, прибавил:
— Скажи мне спасибо: тут будет чем душу натешить.
Но великое, поистине необычайное обилие ягод на этот раз мало меня тронуло: я поглощен был иным.
Все мы начали сбирать ягоды особняком, поодаль друг от друга.
"Заговорят ли они между собою? — думал я. — И если заговорят, то о чем будет этот разговор? Каким голосом закричала бы попадья, если бы застала нас? Глянул бы на нее Софроний попрежнему, или… или иначе как-нибудь? А если бы отец Еремей нас тут застал? По-всегдашнему бы он погладил бороду и усмехнулся? Как теперь будет встречаться Софроний с Настей? Поклонится он ей в церкви? Пойдем мы опять когда-нибудь все втроем за ягодами или это в первый и в последний раз?"
Поставляя себе эти вопросы, я, сначала жадно следивший за каждым движением Софрония и Насти, мало-помалу так углубился в разрешение их, что очнулся только при звуке Настиного смеха.
Они разговаривают! Да, в этом нет сомнения. Я вижу это не только по движенью их уст, по тому, как они слушают друг друга и как друг на друга глядят, но я слышу звуки их голосов.
О чем разговор?
Я жадно напрягаю слух, но не могу уловить ни единого слова и остаюсь поражен тем, как незаметно между ними и мной увеличилось расстояние. Вначале Софроний находился у меня по правую руку, а Настя по левую, и меня даже беспокоило, что каждый из них, как мне казалось, подвигается дальше в этих направлениях, а теперь оба они были прямо передо мною и рядом, как кумовья при крещении; я же оставался все на одном и том же месте, у широкого березового пня, где приковали меня мои размышления.
В другое время я, быть может, начал бы по этому поводу упражняться в глубокомыслии, но тогда я был слишком преисполнен удовольствия, а я не только в отрочестве, но даже теперь, в зрелых уже летах, если преисполняюсь удовольствия, то вместе с тем преисполняюсь и некоторым легкомыслием, не много рассуждаю и предаюсь ликованью с беззаботностью и необдуманностью молодой малиновки.
В данную минуту я пламенно желал слышать разговор Софрония и Насти, и потому первым моим движением было тотчас же кинуться к ним.
Оба они встретили мое приближение, как мне показалось, наиблагосклоннейшим образом, оба тотчас же предложили мне собранные ими ягоды.
С той поры я достаточно убедился, что если двое разговаривающих угощают подошедшего незваного третьего каким бы то ни было отборнейшим лакомством, но не разговором, то этому третьему самое лучшее сделать незаметное
— Теперь я всегда буду сюда за ягодами ходить!
— Ты думаешь, эти ягоды век будут? — сказала мне Настя. — Они через неделю пройдут.
— Эта пройдут, другие поспеют, — заметил Софроний.
— И другие скоро пройдут, — ответила ему Настя. — Наступит зима, так все прощай!
— И зимой люди живут, — ответил Софроний.
Настя ничего на это не возразила, умолкла и призадумалась.
А меня охватила печаль, и я с тоской говорил себе: "Да, брат Тимош, недолго мы поликуем! Придет зима, и прощай все! Это Настя правду сказала! Опять сиди, томись у окна да гляди, как скачут воробьи! Если даже справят тебе одежину и можно тебе будет показать нос на мороз, то все-таки это не такая утеха, как теперь. Уж тогда не ходить тебе с Настею, не встречать тебе Софрония на прогулках!"
— Пора домой, — сказала Настя.
Все мы поднялись и несколько секунд постояли безмолвно и неподвижно.
— Пора домой, — повторила Настя.
Софроний поднял с травы ружье, закинул его на плечо и поправил шапку на голове.
— Прощайте, — сказал он Насте.
— Прощайте, — ответила Настя.
Снова секунды две безмолвие и неподвижность.
— Прощай, Тимош! — обратился ко мне Софроний с такою мягкостию в лице и голосе, какой я еще до той минуты в нем не видал и даже не подозревал, что в такой степени она быть у него может.
— Мы опять когда-нибудь пойдем, — пролепетал я. — Пойдете вы?
— Пойду, — ответил он.
Но, отвечая мне все с той же умиляющей меня мягкостию, он глядел не на меня, а на Настю.
Настя, которая тоже на него взглядывала, взяла меня за руку, что послужило знаком окончательного прощания.
Софроний скрылся за чащей деревьев, а мы повернули в другую сторону, по тропинке.
Но едва мы сделали несколько шагов, Настя остановилась, обернулась, назад, приподнялась на цыпочки и стала смотреть по тому, направлению, где скрылся Софроний.
"Что, он тоже обернулся и тоже смотрит нам вслед?" — подумал я.
— Не видать? — спросил я у Насти.
Настя вздрогнула, вспыхнула, стала на ноги и поглядела на меня пристальным, испытующим взором.
Вглядевшись в меня и убедясь, что я в невинности не уступаю луговой незабудке, она рассмеялась, как-то особенно пленительно сморщила свое свежее лицо и показала мне кончик алого язычка; затем снова схватила меня за руку и быстро повлекла за собою вперед, по тропинке.
Я горел нетерпением услыхать ее сужденье о Софроний, но с какой стороны я, как говорится, ни заезжал, я не мог ее на это вызвать. Она мне даже не отвечала, а только вместо ответа взглядывала на меня тем взором, каким созерцают отдаленный неинтересный ландшафт, иногда улыбалась мне или схватывала меня за щеку перстами, как в прежние недавние веселые минуты, но в этих ласках не было уже вовсе обычной шаловливости и беспечности.