Записки рецидивиста
Шрифт:
— Послушай, Саня, ты где воевал во время войны?
— В Магадане на пятьсот пятой стройке, — ответил старик и защерился своим беззубым ртом.
— Жаль. Очень жаль, — многозначительно сказал я.
Наш разговор слушала вся камера, я это заметил. А Коля Людоед так сказал:
— Димыч, ты деда опять хочешь на дело пустить?
Но не скучать же праздничному ларьку. Да и жеванину жалко, менты все схавают. Надо этого не допустить. Вот я и думаю, как нам урвать ларек. Сказать нашему Участковому, что дед ветеран? Не поверит, докопается сука и еще подкинет деду суток пятнадцать «трюма» за вранье. Он же в его глазах и так пожизненный нарушитель. Я
— Пиши, дед, — сказал я и протянул старику ручку и лист бумаги. — Начальнику режима подполковнику Калиничеву. Написал? Хорошо. Подполковник — ветеран, должен нас понять. Это не пиши. Пиши дальше так: «Я, Воробьев Александр Иванович, во время войны воевал на Центральном направлении фронта и был адъютантом у маршала Жукова. Но так неудачно сложилась моя семейная жизнь: из-за жены меня посадили в тюрьму. Один раз застал ее с любовником и сгоряча застрелил за измену. Время было военное, суровое. Вот меня и посадили. И с тех пор я из тюрьмы не вылазию и докатился до особого режима. Но как офицер офицера и фронтовик фронтовика прошу вашего разрешения, чтобы меня отоварили в ларьке. Я имею много боевых наград, ранений и контузий, о чем знает начальник отряда из моего личного дела и может подтвердить. Да здравствует День Победы!»
Я взял листок, громко прочитал и, когда смех в камере немного стих, вернул старику.
— Вот теперь, Саня, подпись свою еще поставь: Воробьев. А завтра утром на разводе подойдешь к подполковнику и сам лично отдашь заявление. И не отходи, пока не подпишет, — продолжал я инструктировать адъютанта маршала Жукова.
— Нет, Дим Димыч, я не пойду, — с какой-то виноватой рожей сказал дед Воробьев. — Я точняком в карцере очутюсь.
— Надо, Саня, рискнуть. Риск — дело благородное. Даже пословица есть такая: кто не ест, тот и не пьет. Ну, а если отоварят карцером, не судьба, значит, — продолжал я уговаривать ветерана советских тюрем и лагерей. — Мы тебе «грев» в карцер будем подгонять. Вся братва будет знать, что ты пострадал за правое дело.
— Да с моим здоровьем в карцер — это же могила, — не сдавался старик.
— Ничего не бойся, Саня. Ты же не баба. Главное, ты сам верь в то, что «чесать» подполковнику будешь. Вспомни, какой ужас ты на немцев наводил, когда выскакивал из окопа с пистолетом в руке и кричал: «За мной! За Родину! За Сталина!»
В общем, с Людоедом на пару мы целый вечер уговаривали Саню. В конце концов он сдался, сказал:
— Ладно, подойду. Но если не получится и Участковый узнает, он меня съест.
— Не съест, подавится, — сказал я. — Ты, главное, смело подходи к подполковнику.
На другой день утром мы вышли на работу. На разводке у главных ворот рабочей зоны стояли «хозяин» и «кум». Когда мы подошли ближе, я толкнул Саню и дал последнее напутствие:
— Все, пошел, Саня, на таран. Была не была. Смелость города берет.
И Саня, сделав небольшой вираж, вырулил прямо к Калиничеву, представился:
— Заключенный Воробьев. Разрешите к вам обратиться, гражданин подполковник?
— Обращайся, — ответил тот. — А сам видит, перед ним стоит тоже пожилой дряхлый человек, спрашивает: — Что вы хотите?
— Я никогда не имел льгот, но в честь праздника решил к вам обратиться как фронтовик бывший к фронтовику. Вот мое заявление. Я хотел бы отовариться в ларьке в честь праздника. Мы все же войну прошли, — сказал лжеадъютант Жукова и подал «куму» заявление.
Подполковник не спеша прочитал заявление, сильно дергая головой, потом вытащил из кармана ручку и быстро расписался. Санек,
— Все, Дим Димыч, больше я ничего делать не буду, а то ты меня в «бушлат деревянный» вгонишь. Ты знаешь, сколько я сейчас пережил? И говорил я с «кумом» по инерции. Говорю, а сам не знаю, что говорю.
Вечером, когда шли с работы, дед сразу пошел в ларек. Пришел оттуда затаренный под завязку. Все взял: конфеты, чай, пряники, курево и даже сапожный крем. Весь вечер вся камера балдела от успеха нашего дела. Сапожный крем и тот в дело пошел. Нашелся любитель, схавал. Технология приема довольно проста: берут ломоть хлеба, выдавливают на него тюбик или баночку крема, размазывают, а когда жижа впитается в хлеб, самую черноту счищают ножом, а хлеб хавают. Так, схавал человек ломоть хлеба, а потом «тащится» по-черному. Я сам не знаю, что за кайф от крема, не пробовал, но таких торчков видел в зонах немало. По всей видимости, крем на ацетоне делается, вот от ацетона кайф и ломится.
Сам дед заваривал чай, смотрел на меня и головой мотал.
— Если останусь живой, Димыч, век тебя не забуду и всем рассказывать буду. На такие проделки я бы сам никогда не догадался. Всю жизнь я в зонах на Колыме просидел, а тут оказалось, что я ветеран-фронтовик, награды, ранения имею да еще адъютантом был у самого маршала Жукова, сапоги ему чистил. Ну и плут же ты, Димыч, — говорил Саня, улыбаясь.
— А я при чем? Я только подсказал, как надо делать. Я же сам всю жизнь по тюрьмам и зонам сижу, вот и «гоняю подливу», как в этой жизни легче прожить. Был когда помоложе, какие коники я только не мочил. Ты, Александр Иванович, пойми меня правильно. Все эти люди, начиная от начальника до надзирателя, в процессе многолетнего общения с нами до того зацикливаются, что тоже становятся ненормальными. Я вот случай расскажу. Один надзиратель сидит дома с женой, выпивают, и друг его рядом сидит, тоже надзиратель. Хозяин подпил и своей бабе говорит: «Руки назад, иди вперед, не оглядывайся. Пойдем в изолятор, так, раздевайся, будем шмонать». Баба на него вылупила глаза: «Ты что, Вася? С ума сошел?» Это мне один надзиратель рассказывал. Вот так-то, друг. А наша задача только вовремя им «на волну упасть», момент поймать да угадать эту волну. А не угадаешь, расплачивайся. Это как на рыбалке: вчера ведро рыбы поймал, сегодня — фуй.
Как-то два зека решили «уйти на траву». И придумали очень оригинальный способ. Рядом с кирпичным заводом стоял столб электролинии, а другой столб стоял за зоной недалеко от березового леса. Зеки заранее сделали ролики, накинули их на провода и укатили за зону.
Солдат на вышке увидел побегушников, когда они уже уходили в тайгу. Начал стрелять. Выслали конвой солдат с собаками. Одного зека они сразу застрелили, другого взяли живьем. Один солдат хотел и этого пристрелить, но начальник конвоя не дал, сказал:
— Пусть живет.
А когда побегушника солдаты вели по поселку, так ментовские дети его чуть камнями не закидали.
Клуба в зоне не было, так кинофильмы нам показывали в столовой, где «хозбыки» хавают. Помещение небольшое, так нас три БУРа зеков в две смены водили. Где бы я ни задержался, у меня всегда было место забронировано. На меня место всегда занимал астраханец Саня Шаповал, который пришел со мной вместе этапом с червонцем срока за убийство егеря. Только захожу в зал, он кричит: