Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946
Шрифт:
Тогда он сунул мне под нос немецко-русский словарь, открытый на слове «Tryasutscka — трясучка, лихорадка». Я ответил, что озноба (трясучки) у меня нет, но ощущаю постоянное жжение в груди.
При перевязке на правой ступне отвалились отмороженные черные пальцы, остались торчать оголенные кости стопы. Доктор сказал, что подождет, если не будет проявляться гангрена, то он не станет ампутировать стопу, она может мне еще пригодиться. Сделал мне внутривенный укол, от которого вдруг стало жарко в горле, и я уснул.
Разбудили меня тем, что принесли обеденную баланду. Она была нисколько не лучше, чем в прежних лагерях, и я ее выпил даже без аппетита.
Оставив француза около меня, он ушел. Француз оказался французским армянином (второй раз мне встретился армянин из Франции), ему я обязан жизнью. Я запомнил, как его зовут: Месроп Аветисян. Он оказался моим земляком по Ростову: в 20-х годах он эмигрировал из ростовского пригорода Нахичевани во Францию.
Невольно вспомнились особенности военного быта — культ землячества. Первый же вопрос, который задавали друг другу при встрече солдаты: «Откуда ты?»
Помню характерную картину.
К пересыльному пункту (лагерю) приближается колонна пленных. Из колонны и из-за ограды лагеря звучат возгласы: «Рязанские (курские, ростовские и т. п.) есть?» И после того как вновь прибывшие смешиваются со «старожилами», идет активный поиск земляков. Земляки в этих условиях — почти родственники, они считают себя обязанными помогать друг другу в меру своих возможностей.
Таким «богатым» земляком я обзавелся в лагере Зандбостель, ему, вслед за доктором Дьяковым, я обязан жизнью.
Открыл банку я на следующий день. Это оказался, по-видимому, смальц — топленое свиное сало. Утром принесли хлеб, я намазал на него толстым слоем сало, днем несколько ложек разболтал в баланде.
В отличие от других лагерей здесь давали утром, кроме обычной порции хлеба, кусочек маргарина, ложку сахарного песку и кубик консервированного мяса, размером грани в один сантиметр. За два дня банку я прикончил, вероятно, не без помощи лежавшего надо мной коллеги. Ирония судьбы: он скончался от голодного поноса уже после освобождения в апреле 1945 года.
Месроп приходил еще несколько раз, пока его не засекли охранники, приносил мне куски хлеба.
Откуда-то появился человек, попросивший у меня разрешения сделать мой портрет. Он сказал, что имеет уже много рисунков, которые в дальнейшем расскажут потомкам о пережитом нами во время войны. Чтобы придать мне удобное для позирования положение, он подтащил меня к спинке кровати, оставив в полусидячем положении. Было очень неудобно и больно опираться на несуществующие ягодицы, но ради искусства я терпел. Поработав некоторое время, так и не показав мне свое «творение», он удалился, оставив меня в том же положении. С невероятным трудом я сполз, вновь кое-как улегшись на подостланную шинель.
Разглядел медицинскую карту, оставленную доктором Дьяковым на тумбочке. Не разобрав написанные по-латыни медицинские заключения, обратил внимание на показатели измерений, вес — 26 килограммов! На схеме грудной клетки заштрихована часть правого легкого.
Миша окликнул меня из другого угла палаты, он оказался здесь же. По его словам, у
Принесли пробирки для взятия мокроты — проверка наличия в ней палочек Коха. Говорили, что у кого найдут, тому будет положено дополнительное питание. Анатолий попросил меня сплюнуть в его пробирку, не сомневаясь, что у меня найдут бациллы туберкулеза. Я это сделал, и действительно, через несколько дней мне и ему объявили о том, что нам положен дополнительный паек: три отварные картофелины в мундире и стакан молока. Это было очень существенное дополнение к лагерному рациону. Не могу на прерваться, забежав вперед. В 1947 году, оказавшись в отпуске в Москве, я отправился разыскивать Анатолия по оставленному им мне адресу: ул. Маркса-Энгельса, 6 (или 10). Легко нашел эту улицу за зданием библиотеки им. Ленина, противоположная зданию библиотеки сторона — старомосковские дворы с деревянными двухэтажными домами, ныне снесенными. Вошел во двор, стал спрашивать про Анатолия Иванова. Кто-то из жителей, взглянув на меня удивленно, показал квартиру. Позвонил, меня впустили, узнав, кто я и зачем пришел. Жена Анатолия сказала мне, что несколько месяцев назад он умер от туберкулеза. Мне оставалось только посочувствовать горю родных и рассказать им о днях, проведенных вместе с ним в лазарете немецкого лагеря для военнопленных. Вот как удивительно и трагично складывается судьба!
Один за другим побежали дни, похожие друг на друга так, что ими трудно отмечать движение времени. Большие неприятности стали доставлять расплодившиеся клопы. От них просто не было спасения. Ножки кроватей установили в банки, залитые водой. Но проклятые насекомые пикировали с потолка.
Я стал испытывать невероятные муки голода. Такого не было даже в самые голодные дни моего существования. Очевидно, выздоравливающему организму требовалось дополнительное питание. Как-то раз, не в силах удержаться, я слопал ломтик маргарина с сахарным песком, принадлежавшие моему соседу сверху, тому самому, который помог мне очистить банку с салом. Это было замечено соседями, и мне пришлось рассчитаться с ним пайкой хлеба.
Только некоторые события выделяются в этом потоке однообразно текущего времени. Главное — это гангрена у Миши. Ему сначала удалили стопу правой ноги, но гангрена стала распространяться дальше, ампутировали ногу выше колена. Но и это не помогло. Всего за несколько дней до освобождения его унесли в палату для умирающих.
Я стал быстро поправляться. Доктор Градоли, проходя как-то мимо меня, сказал: «О! Ви — толстой!» (с ударением на последнем слоге). Действительно, кости стали понемногу обрастать мясом, я начал иногда передвигаться по палате, держась за стены и опираясь на костыли (уже не помню, откуда они у меня появились).