Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946
Шрифт:
Однажды в своей камере Маша застала незнакомого парня, одетого в украинский костюм. К этому времени она уже стала понемногу выходить на прогулку. Парень неуклюже попытался сплясать гопака. Посмотрела с минуту, хмыкнула и, как бывало в школе, сплясала легко и красиво. Парень пригласил ее в тюремную театральную труппу. Она покрутила пальцем у виска, присвистнула и зашла в свою камеру. Уже через дверь услышала:
— Тут тебе не Советы. Пойдешь как миленькая!
Доложила о случившемся своим. Тут уже знали, что тюремная администрация создает театральную труппу для увеселения оккупантов.
— Иди, Маша! Артисты будут жить в городе.
Еще накануне через тюремного надзирателя Якова удалось наладить связь с жителями города. В первую очередь просили помощи для раненых. Вскоре у тюремных ворот появились «родственники» заключенных с узелками, свертками, сумками. Несмотря на то что львиную долю передач забирала тюремная стража, положение раненых резко улучшилось.
Народ в труппе подобрался самый пестрый. Не удержалась при знакомстве сказать, что она из Москвы. Рассказала им о параде, метро, театрах. Вполголоса пели любимые песни о Москве, о Родине. Улучив минуту, ее отозвал в сторону невысокий смуглолицый мужчина:
— Осторожней, москвичка! В труппе предатели…
Позднее узнала их имена. Вскоре стали известны и имена друзей. Руководил подпольной группой тот самый низенький Сева Смелянский, режиссер театра. Подпольщики уже готовились к выполнению задания партизан. В день премьеры должен был взлететь на воздух театр вместе с именитыми гостями, оккупантами и их прислужниками. Ждали сигнала из леса.
Как-то после очередной репетиции Смелянский задержал Машу:
— Есть дело ответственное. Рассказал я в отряде про тебя. Командование приглашает тебя выступить перед партизанами. Хотят знать правду о Москве, вообще о жизни на Большой земле. Сама понимаешь, каково им услышать это от живого человека, коммуниста, москвича…
В эту ночь в доме Смелянских с его женой Марией ждали проводника из отряда. Маша должна была уйти в отряд, а Сева должен был принести из леса уточненные данные о дне и времени взрыва. Услышав перестрелку со стороны леса, откуда должны были прийти Сева и проводник, поняли, что там неблагополучно. К их дому приближались жандармы с овчарками. До их прихода Мария успела бросить в топящуюся печь документы.
Били тут же, в доме, по дороге, били в тюрьме. Взяли двенадцать человек. Севу Смелянского взяли при выходе из леса. Проводник был убит при перестрелке. Смелянский ранен. Выдал подпольщиков баянист Иван Готовцев. К счастью, о месте расположения партизанского отряда и места явок знал лишь только Смелянский, а именно их требовали назвать фашисты на допросах. Все были приговорены к смерти через повешение. В день казни фашисты сделали последнюю попытку сломить волю подпольщиков. Смертников вывели на тюремный двор. В центре для устрашения всех заключенных лежал окровавленный Сева Смелянский. У его изголовья стояли несколько жандармов, еле сдерживающие овчарок.
— Ви фее будете жит, — без переводчика прокричал фашистский офицер, больше обращаясь к Марии Смелянской, — если этот тшеловек назовет нам, где есть партизан. Будет молшать — его «ам-ам» эти собашки, а вам… — Офицер театрально сделал пальцем вокруг шеи и ткнул им в небо.
Стоявшая рядом с Машей Мария рванулась было к Севе, но в это мгновение огромным усилием воли Смелянский поднял голову и крикнул, собрав последние силы:
— Машенька, молчи! Не унижайся! Они ничего не знают! Смерть…
Офицер подал команду. Овчарки с ревом бросились на Севу. Дальше случилось то,
И горда Маша тем, что там, в фашистской неволе, не уронила чести и достоинства советского человека. Поляки, французы, бельгийцы и чехи видели в ней достойного представителя великой страны.
— Знаете, как они меня звали там? «Москва»! Только выдастся минутка полегче — поем! И всегда просили меня: «Спой про Москву!» — и запевала свою любимую: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»
Примечание.Мария Дмитриевна Ерзина-Самолетова до конца жизни жила в Москве с дочерью Аленой и двумя внуками, которые в ней души не чаяли. Курила, как паровоз, посему мучилась кашлем. Но — боевая и остроязычная.
Пережитое оставило в ней неизгладимые следы: поруганную и изломанную душу, остро реагирующую на несправедливость, грубость и неискренность. Заметив в собеседнике эти свойства, реагировала бескомпромиссно и резко, не считаясь с выражениями. К тому же была отходчива и, если ошибалась в оценке, нанеся незаслуженные оскорбления, немедленно извинялась со всей искренностью. Речь ее изобиловала непечатными выражениями, и это с непривычки воспринималось с трудом и многих от нее отталкивало.
Была не прочь и похулиганить! Звоню как-то: «Как жизнь, как внуки?» Отвечает: «Ты знаешь, Митя, что мой старший натворил? Читает в школе Пушкина: «В салазки Жучку посадил, себя в коня презерватив! Надо же!»
В рассказе Марата современный читатель заметит несвойственные современности упоминания о руководящей роли партии и коммунистической идеологии в самых неподходящих для этого ситуациях. Я говорил с ним об этом.
Надо принять к сведению, что рассказ был написан и впервые опубликован в местной газете в 1981 году, когда говорить о пребывании в плену можно было лишь при таком условии. Естественно, в действительности ни о каком партийном собрании в описываемом положении не могло быть речи.
Во всем остальном рассказ содержит истинные события.
Иллюстрации
Мой дед Самуил Вакс, с дочерью Маней и внуком
Мой дед Самуил Вакс и его жена. Нью-Йорк, 1930 г.
Отец. Тюремная фотография. 1931 г.
<