Записки сельского священника
Шрифт:
— Нет, я не могу, я дал слово Анне N...
— А я обещался заехать к N. N.
— Ну, язык, братец вы мой! Бритва!
— Я не понимаю, как дозволяют это ему. Но, вероятно, скажут же митрополиту, чтобы он запретил. На что это похоже!
В этом роде была беседа у моих соседей во всё время проповеди. Точно также не отличалась большим вниманием, по крайней мере, треть присутствовавших.
В другой раз мне пришлось быть в Казанском соборе, при проповеди одного о. протоиерея, фамилии которого теперь я не припомню. Проповедь была чудно хороша, прочувствованна, но и не длинна. Я стоял в толпе, позади меня стояли мужчина и дама, уже не молодые. Соседи мои, во всё время, хотя и шептались, но слушать мне не мешали; но потом мужчина сказал довольно громко: «Ну, батька, затянул! Пора бы и перестать».
— «А Лизок наш, чай: где мама, где мама?
Очень может быть, что эти же господа, придя домой, накатают целые статьи о безжизненности проповеди, что у нас нет «огненного слова»... А мама будет говорить своей Лизок, что её задержал поп проповедью, что поп лишил её удовольствия послушать певчих.
Так слушаются проповеди в столице. Но наши провинциалы с проповедями делают ещё проще: как только выходит проповедник, то половина народа сейчас бросается к дверям. У них недостаёт терпения прослушать самого краткого поучения. Проповедь, — это такое, значит, для них бремя, которое и 10 минут выносить они не могут. Кто же виноват в том, что поучений наших не слушают? Кто виновен, вообще, в упадке религиозно-нравственного состояния общества, который видит даже само общество? Мы, со своей стороны, стараемся делать, для поддержания веры и нравственности общества, всё; но мы ничего не можем сделать: нас не слушают, потому что мы унижены, придавлены; мы брошены на произвол судьбы; из-за каждого куска хлеба мы вынуждены торговаться даже пред совершением св. Таинств и тем унижать и себя, и дело нашего служения; мы должны обличать пороки тех, от которых зависит вся наша участь; в защиту религии нам не дают возвысить нашего голоса, — нас уничтожают. Этот крест несу на себе и я...
Нам приводилось слышать суждения такого рода: для изучения Закона Божия существуют специальные учебные заведения — семинарии и академии; для светских же учебных заведений достаточно познаний и самых общих, лёгких или, точнее сказать, поверхностных, так как каждое из них имеет своё, специальное, назначение, и учащимся недоставало бы времени на изучение их специальности, если бы они на изучение Закона Божия употребляли времени более того, сколько употребляется ими теперь.
На это мы скажем, что предмет Закона Божия на столько важен сам по себе, что одно предпочтение ему какого бы ни было предмета есть уже преступление. Это первое. Второе: всякий учёный, прежде чем он сделается физиком или химиком и под. — есть христианин, — он при крещении ещё принял на себя обязанности изучать Закон Божий и исполнять его. Следовательно, должен делать это, даже просто, как честный человек, принявший на себя известного рода обязательство. Недостанет времени на занятия Законом Божиим? Но есть пословица, что «самый глухой человек в міре тот, который не хочет слушать». Так и здесь: времени всегда найдётся, если только захочешь. Притом, если наука готовит человека для жизни; то учёный, и с тем вместе, хороший христианин, есть всегда и хороший семьянин, и хороший гражданин. Стало быть жизнь его была бы полнее, благороднее. Мы думаем, что при должных занятиях Законом Божиим в высших заведениях, многое изменилось бы в жизни общества к лучшему. Мы думаем, что тогда не было бы нужды в таком множестве судебных палат, окружных судов и под., которые теперь не более, как пластыри на больном теле, не излечивающие болезненного состояния организма. Мы думаем, что молодые люди, получивши сами основательное религиозно-нравственное воспитание, со временем принялись бы с большим рвением за религиозно-нравственное воспитание и народа. Мы уверены, что и духовенство было бы поставлено в более естественные отношения к обществу, и избавилось бы от незаслуженных им нареканий.
XX.
Известно, что нет в міре ни целого сословия, вообще, ни одного человека, в частности, со всеми совершенствами; равно как и нет ни одного негодяя, в котором не было бы хороших сторон. Во всяком мы найдём и хорошие, и дурные стороны, только с некоторым перевесом той или другой стороны. И только одно духовенство, во мнении большинства общества, составляет в этом исключение. У него во всём видят только дурное. Светская литература много говорит о нём, но в нашу защиту не сказала ещё ни слова, как будто, действительно, в духовенстве ничего хорошего и нет, и быть не может. Всё что вы ни делаете, всё перетолковывается в дурную сторону: молчите вы, — осуждают; говорите, — опять осуждают. Со мной однажды, действительно,
— Они этаки! Он пошёл молчать.
Потом зашла речь о чём-то, хорошо известном мне и интересовавшем моего собеседника. Я стал рассказывать, а тот слушать.
— Смотри-ко, поп-то разошёлся! Всё молчал да и принялся!
— Они всё так! Молчит—молчит, да уж как примется, так уж держись.
— Он сперва всё высматривал, каков тот. Высмотрел да и говорит чай: нет, ты меня послушай-ко!
Я заметил своему собеседнику:
— Слышите, как меня пробирают?
— Если б у них побольше было совести, так меньше осуждали бы вас. У нас священников осуждают все и за всё. Посмотрел бы лучше всякий на себя: он-то кто таков, много ли в нём-то самом святости-то? На этих людей, батюшка, не стоит обращать внимания.
И в литературе нашей, день ото-дня, всё чаще и чаще стали появляться статьи о духовенстве. Писать о духовенстве теперь вошло, кажется, в моду, как вошло в моду строить памятники и печь юбилейные пироги. Это наша русская слабость: коль скоро примутся за что-нибудь, так уже до приторности. Теперь: где бы что ни случилось, — во всём виновато духовенство. «Явились нигилисты, — кричат газеты, — и духовенство наше просмотрело!» В Пензенской губернии крестьяне убили колдунью Чиндейкину и в одной из газет писалось: «Почему же бездействует духовенство? Почему оно не станет между обездоливаемыми и обездоливающими со словом любви и примирения и просветительной христианской проповеди?»
«Как на обстоятельство, уменьшающее, будто бы, вину духовенства в бездеятельности, указывают обыкновенно на материальную необеспеченность духовенства, на зависимость его в материальном отношении от паствы. Но кто же виноват в этом, прежде всего, как не само духовенство и духовные управления? Почему центральные и местные духовные управления не разработают вопроса о переводе поборов духовенства деньгами, хлебом и т. д., на постоянное жалованье? Почему само духовенство, независимо от центральных и местных духовных учреждений, не входит в соглашения, с помощью земства, дум, городских и крестьянских присутствий, с населением о прекращении поборов и замены их определённым жалованьем?»
«Нет, суть дела вовсе не в материальном положении духовенства, а в малом образовании лиц духовного звания и в кастовом их духе, поддерживаемом нынешней постановкой специального духовного образования».
«Этот кастовый дух нашего духовенства будет жить до тех пор, пока будут существовать специальные учебные заведения для детей духовного звания. Не говоря о недостатках программ этих учебных заведений в общеобразовательном отношении, каждое из названных заведений заключает в себе особенную специфическую атмосферу, обращающую пастырское служение в ремесло, непременно наследуемое от праотцев, мертвящую доброе, чистое, религиозное чувство и дело. Вся атмосфера этих учебных заведений проникнута мелочным торгашеством, чиновничьим отношением к делу, бумажным формализмом, крючкотворством и подъячеством и т. д.»
«До тех пор будет жить кастовая особенность духовенства, пока не народится у нас общеобразовательная школа для всех сословий и классов, со специальным богословским отделением для лиц, желающих посвятить себя пастырскому служению, высшее образование для всех сословий и званий — университет, со специальным богословским факультетом для лиц, желающих получить высшее духовное образование».
Обвинение сильное; но разберём его насколько оно практично.
«Почему духовенство не станет между обездоленными и обездоливающими?»
В России, как и всюду, столько «обездоленных и обездоливающих», что недостало бы и попов, если б они захотели становиться между всеми ими. Притом: мы можем говорить только «обездоливаемым», а «обездоливающим-то» не угодно ли говорить вам самим, г. репортёр, если у вас есть ревность к проповедничеству. Гарантируйте нашу жизнь и службу от их мщений, и вы увидите, что за «словом любви» дело не станет. Но пока мы находимся в полной, крепостной зависимости от общества, то, во-1-х, на это решимости достанет не у многих, и во-2-х, говорить-то не дозволят!...