Записки сельского священника

Священник Сельский

Итак, повторяю, я нахожу справедливым дать полную свободу прихожанам, с приходским священником во главе, ремонтировать свои церкви, как им угодно; консисториям же, в известное время, сообщать к сведению. При устройстве новых иконостасов, проект иконостаса должен быть предварительно представлен епископу на рассмотрение, и именно в тех видах, чтобы сохранить узаконенную временем их форму.

XXXII.

Священник есть учитель веры и нравственности народа, — лицо, испытанное епископом, лицо, которое он ставит в иерея, «прилежно истязавше». В каждом священнике епископ может быть уверенным, и действительно на каждого русского православного священника можно вполне надеяться, что он не будет проповедывать народу ни ереси, ни безнравственности и ничего, возмущающего спокойствие государства. Можно вполне надеяться, что поучения его будут всегда согласны со словом Божиим. Но, однако ж, как к поведению его, так и к слову его приставляется дозорщик, называемый цензором. Если священник испытан и не подал повода подозревать его в нечистоте его веры, то зачем же дозорщик? Да он и смотрит не за чистотою проповедуемых им христианских истин; он смотри исключительно за тем, чтобы слово его было написано красно, со всеми правилами риторики. Цензор есть, ни более ни менее, как школьный учитель, со всеми приёмами школьного учителя, а священник, и в глазах своего начальства и цензора, есть школьник. Цензор не дозволит ничего пастырю церкви, как мальчишке,

сказать: 1) резко обличающего пороки общества и 2) если слово его не отделано по всем правилам искусства. Иной цензор пачкает тетрадки священников, как у последнего мальчишки, забывая и о своём, и о пастырском достоинстве священника. И почему? Потому только, что ему дано право выражать чужие мысли на свой лад, что ему кажется, что известная мысль, была бы выражена лучше так, как представляется это ему, без всякого, конечно, на то доказательного основания. При этом и выходят иногда презабавные вещи, на которые следовало бы обижаться, если б они не были смешны. Однажды я подал свою проповедь цензору, городскому священнику, ныне протоиерею города Б. Л. Он измазал всю тетрадку так, что и взглянуть страшно. На другой год мне, случайно, назначили проповедь на тот же самый день. Я переписал так, как была перемазана в прошлом году, и подал тому же Л. Но он исчеркал мою тетрадку ещё хуже, чем в прошлом году, — не оставил в ней живого слова! То, что написал он сам, в прошлом году, теперь зачеркнул и против своих же слов наставил, по полям, заметок: «нескладно», «неясно», «повторение» и т. под. Вообще, можно бы только смеяться над ребячеством наших цензоров, всех без исключения, но дело в том, что они подают о своих замечаниях преосвященным, и этим можно навлечь неприятное о себе его мнение. Это и заставляет некоторых священников сидеть целые месяцы над каким-нибудь одним листом, много двумя. Не подумайте, однако же, что цензора наши какие-нибудь Массильоны 17 Ничуть не бывало, это народ, учившийся на те же медные гроши, как и мы грешные. В одно время в нашем городе был цензором некто А.; он теперь кандидатом, по крайней мере в его собственном воображении, на архиерея; он свои очередные проповеди или списывал с печатных целиком, или сшивал из разного тряпья. Но за то пачкать у других куда был горазд! Цензора, за немногими исключениями, в самом деле считают себя каким-то особым народом и ужасно грубо обращаются не только с молодыми священниками, но даже с самыми почтенными старцами, которым школьничество совсем уже не по душевному их состоянию. А так как без штрафов мы жить не можем, и штраф у нас в каждом деле на первом плане, то и здесь обойтись без него было бы обидно: «за нерадиво составленное очередное слово» полагается штраф 3–4 рубля. Точно также налагается штраф за неподачу проповеди совсем. Некоторые священники и предпочитают отдать 3 рубля прямо без хлопот, — тем более, что не многие из цензоров отказываются от рублёвки или фунта чаю при приёме проповеди, чтобы не мазать.

17

Массильон (Massillon), Жан-Баптист, 1663—1743, знаменитый французский проповедник. (прим. ocr)

Если цензора наши существуют для перефразировки, пачканья и глумления, то существование их слишком мелочно и унизительно не только для пастыря, но и для них самих. Если необходимо требуется, чтобы учение о вере и нравственности излагаемо было красно, в чём однако ж ни истины веры и ни истины нравственности не нуждаются, то желающего поступить во священники нужно приучать к этому в семинарии, но не тогда уже, когда он сделался учителем народа. Притом: в городах, при архиерейском служении, поучения говорятся лучшими, по уменью в обработке слова, проповедниками; но обратите внимание на присутствующих в храме: как только вынесли аналой, ещё не известно кто будет говорить и о чём он будет говорить, но вынесли, — и народ бросился из церкви во все двери! Вот ваши, проповедник, и труды! Вас наградит своим присутствием только самая небольшая частица, и то — оставшаяся в храме не для вас, а для принятия благословения от епископа, при выходе его из церкви. Для деревень же городское слово нейдёт уже совсем. У нас чем проще, удобопонятнее и чем предмет слова ближе к жизни, тем лучше. А между тем каждый сельский священник должен подать три проповеди в год на просмотр благочинному. Этим путём и сельских священников заставляют корпеть над обработкою поучений.

Наставники наших семинарий, как горожане, совсем не знают нашего простого, деревенского народа, не знают его потребностей, не знают его языка и понимания; не знают того, что с крестьянами нужно говорить не вычурно, — по городски, а просто, ясно и удобопонятно, как с ребёнком, — тем языком, которым говорит он. Нельзя употреблять оборотов речи и слов, в которых вы заранее не уверены, что вас поймут. Иначе вас не поймут, и слова ваши перетолкуют по-своему. Не зная и не обращая внимания на младенческое состояние народа, наставники, приготовляя учителей для народа, приучают их составлять поучения самым напыщенным слогом. И был однажды такой случай: бывши в богословском классе, я приехал, однажды, на каникул к родственникам своим в Самарскую губернию, в село Глушицу. В день коронации Государя Императора местный священник о. Михаил Церебровский стал говорить проповедь и беспрестанно восклицал «Наш монарх! Наш помазанник, монарх!»... После обедни выхожу я из церкви, два знакомых крестьянина подходят ко мне и спрашивают: «О каком это батюшка говорил помазанном монахе?» Значит, что бывшие в церкви из напыщенной проповеди не поняли ни словинушка! Скажи священник, вместо: «Монарх» — «Государь Император», — это слово понял бы всякий. Тут виноваты и семинария, и цензор.

Если цензоры нужны для того, чтоб мы не говорили ничего против веры, нравственности и правительства, то кто за нами следит, и кто уследит, когда мы говорим с народом «благовременне и безвременне»?! Мы имеем тысячи случаев наговорить народу, и в храмах и наедине, что нам угодно, и мы говорим обо всём, что находим нужным говорить, без всякой цензуры и дозора. Если же бы кто захотел говорить что-нибудь противное своему долгу, то, наверное, он не настолько туп, чтобы говорить это в проповеди, писанной по закону, на виду у начальства. К чему же цензор над тремя проповедями в году, если без него мы имеем право говорить их сотни?! Если духовное начальство хочет заставить священников этим способом написать поучения, и цензор есть контролёр, то оно должно знать, что священник, если не написать, то списать три проповеди в год может всякий. Стало быть и здесь цель не достигается.

Вместо того, чтобы гоняться за фразёрством, я нахожу, что полезнее было бы, чтобы воспитанники семинарий приучались объяснять известные места св. писания и говорить поучения без всяких подготовок, «экспромтом». Пусть изложения мыслей будут непоследовательны, пусть будет и язык необработан; но чтоб говорилось ясно и удобопонятно. Такие поучения могли бы быть произносимы ими и при богослужениях. Простота слова не уронит достоинства св. веры и не унизит торжества богослужения. Это главное. Второе: потребность в цензорах пала бы сама собою, и в-третьих: у консисторий одним поводом к штрафам меньше.

XXXIII.

Духовенство несёт и подводные повинности. По делам службы оно ездит к благочинному, в консисторию, в земские собрания, на собственный счёт; даёт подводы благочинным и следователям, хотя бы они ехали через сёла духовенства

совсем по чужим делам. Иногда кому-нибудь из священников поручается произвесть следствие о времени рождения кого-нибудь из крестьян, села за четыре от следователя, — духовенство всех сёл, лежащих по пути, обязано давать ему подводы туда и обратно. В течение года приходится давать подвод, иногда, не мало. Бывали и такие случаи: по одному известному нам делу, однажды, назначено было произвесть следствие над протоиереем города Балашева Цыпровским члену консистории, протоиерею Крылову. Город Балашев от консистории в 240 верстах, моё селение в 45 верстах. По дороге в Балашев Крылов заехал ко мне. Я дал ему до ближайшего села тройку лошадей; ему, в знак моего особенного к нему уважения, как начальнику моему — члену консистории — полуимпериал и дьячку его, состоявшему при нём в качестве писца и лакея, рублёвку, — и мы распрощались. Чрез неделю мне пришлось быть в слободе Островах, верстах в 50-ти от города Балашева, совершенно в стороне, тоже у благочинного Н. А. Цветкова. Крылов при мне приехал туда. Он, значит, целую неделю колесил по отдалённым сёлам: был в Рудне и в Красном Яру (верстах в 80-ти в сторону), потом задел не только камышинский, но и царицынский уезды (вёрст 200 в сторону). Он сделал вёрст 500, если не больше, околесицы. За чем же это? Затем, что много священников и трусливее, и податливее меня. Мне известно, что он из Балашева ездил домой, не окончивши дела, два раза, и каждый раз, туда и обратно, колесил по самым отдалённым и более богатым сёлам. Очень интересно было бы знать: чего стоит духовенству следствие над Цыпровским?...

Случалось, что консистории, кому захотят удружить, посылают к благочинным нарочных с предписанием немедленно исполнить какое-нибудь дело. Тут отцам благочинным приходилось поплатиться за весь путь, туда и обратно, уже не мало. Не подумайте, чтобы требуемые дела были срочные или особенной важности. Ничуть не бывало, пустяки. Это, просто, сюрприз, — в виде особого благоволения.

Поездки следователей и благочинных составляют для духовенства расход довольно значительный, особенно если следователем не благочинный и не имеющий от земской управы открытого листа брать лошадей «за прогоны». Тогда ямщики берут копеек по 5 и даже по 10 за лошадь с версты. За такие прогоны мне приводилось ездить не раз. Иногда есть и подорожная «за прогоны», но ямщики ждут кого-нибудь из чиновников; тогда не повезут вас ни за какие прогоны, особенно если чиновник есть земец. В таком случае духовенство везёт на своих лошадях, если держит их. Но случается и так: лошади и есть, да кучера нет, — опять беда. Однажды я летом, в рабочую пору, приехал в большое малороссийское село Р. моего округа и кроме священника никого не было дома из мужчин во всём селении: причт в поле, священников работник в поле, мужики все в поле, и дома одни бабы. Лошади у священника были дома, а мужика нигде, ни одного. Мы с батюшкой заложили тройку лошадей и усадили на козла хохлушку; экипаж у меня был крытый, я закрылся кругом, присел к уголку, чтобы никто не видел, кто едет, — и валяй! Но с дьячками на козлах мне приходилось ездить не раз. Это ещё хуже, чем с хохлушкой: тут уж, как ни прячься, всякий видит, что едет начальство и видит, какого сорту это начальство. Это дело, — совсем дрянь. Срамота, — глаза бы не глядели!

Несёт духовенство и денежные повинности: оно даёт жалованье благочинным, на училищные и общеепархиальные съезды, письмоводителям попечительства о бедном духовенстве, даёт на содержание духовных мужских и женских училищ, миссионеров епархии. Это платёж определённый и обязательный, но кроме их есть, которые хотя считаются и необязательными, но от которых духовенство отказываться не может, например, на бедное духовенство, на постройку где-нибудь, вне Руси, храма; на бедных учеников, отправляющихся в академию и т. под. В подобных случаях не приказывают жертвовать непременно, но только приказывают благочинному доводить до сведения власти, кто и сколько пожертвует. При таких отеческих предложениях благочинные своё дело знают и, чтобы подслужиться, вынудят вас дать, хотя бы вы давать и не желали. Так как число членов причтов при церквах не одинаково, — при одних церквах имеется один настоятель и один псаломщик; при других — настоятель и два псаломщика, а налоги делаются, вообще, на причт, — то и платёж не одинаковый. В моём округе обязательный налог падает по 15 рублей на каждого члена причтов в год; по точному же расчёту, как идёт это в действительности, священник платит от 18 рублей до 27 рублей 30 копеек, псаломщик — от 6 рублей до 9 рублей 10 копеек в год. Поэтому священник несёт налогу или платит податей из своего жалованья за два месяца и девять с половиною дней, а злосчастный пономарь за четыре месяца и двадцать дней — каждогодно. Отдавши своё пятимесячное жалованье на жалованье другим, сам он, с женой и детьми, должен жить на 2 рубля 66 копеек целых шесть месяцев. Ему приходится существовать на 44 копейки в месяц. По нынешним ценам на хлеб, ту сумму, которой проходится довольствоваться пономарю, нужно увеличить, по крайней мере, в четыре раза, чтобы прокормить одну простую дворную собаку. Но, к крайней скорби, злосчастному пономарю, — единственному чтецу и певцу при нашем богослужении, — не достаётся и этих 44 копеек. Они уйдут все целиком на наём подвод должностным лицам и на добровольные пожертвования. А если, на его истинную беду, он сделает ошибку при метрической записи, то заденет частицу жалования, вроде месячного, в уплату штрафа и из второго полугодия.

XXXIV.

Наше жалованье, мало того, что такого нет нигде, но оно и выдаётся нам так, как нигде. Мы получаем его из казначейства таким порядком: благочинный должен представить в консисторию, к 1 июля и 1 декабря, ведомости о том, при какой церкви сколько находилось наличных членов причта в течение полугода сколько каждый член состоял на службе в это время, и сколько кто должен получить жалованья. Консистория строго наблюдает, чтобы ведомости представляемы были в определённые сроки. Промедли благочинный два-три дня, и — консистория сделает самое строгое внушение с предупреждением, что если такая медленность окажется и на будущее время, то благочинный будет подвернуть строгому взысканию. Тут напоминается уже, значит, о неразлучном спутнике нашей службы — штрафе. Проходит июль, — духовенство начинает толковать о жалованье. Каждый, при встрече в другим, первым словом, спрашивает: «Что, жалованье выдают?» — «Прыток больно! Разве можно теперь: июль ещё не прошёл». Прошёл и июль, наступил и август, — духовенство начинает копошиться: нужно отправлять детей в училища, шить им рубашонки, шубёнки и пр., доходов летом нет совсем, — эх, как бы жалованье выдали теперь, толкуют все! — «Что, жалованье получают?» — «Не слышно!» — «Эко горе! Детей скоро нужно везти, а денег нет ни копейки!» Это общий повсюдный ропот. Везут детей, идут в казначейство один, другой, десятый, тридцатый... Жалованья не выдают. Казначей говорит, что не получено из консистории росписания. Попы и дьячки надоели уже и казначею и он велел уже сторожу не допускать к нему. Прошёл и август, а жалованья нет да и нет. Духовенство уехало по домам. Пришёл сентябрь, духовенство опять потянулось за жалованьем, но та же история: росписания нет.

Являюсь, однажды, в сентябре я. Вхожу, ни слова не говорю никому и никого не спрашиваю, но сторож-солдат встаёт и говорит:

— Жалованье ещё не выдаётся, из консистории не получено росписания.

— Тебе казначей велел говорить это всем попам?

— Никак нет-с!

— Фу, какая гадость! Когда же это, наконец? — пробормотал я себе.

— Не могём знать-с! Надо подождать!

Выхожу, в дверях попадается один дьякон. Идите, говорю, назад, жалованье ещё не выдаётся. Выходим на улицу, встречается дьячок.