Записки сенатора

Фишер Константин Иванович

Через неделю Дестрем, войдя в комиссию, начал речью, в которой доказывал или излагал, что умный человек никогда не постыдится сознания в своей ошибке, а честный, сознавшись в оной, не может оставаться при ней из самолюбия, что он обдумал дома вопрос о волховском мосте, убедился в правильности мнения господина директора и охотно отказывается от своего; за ним отказались другие, и журнал состоялся единогласный, по моему мнению.

Привожу я на другой день журнал к Клейнмихелю, докладывая, что он без разногласия.

— Как?

— Дестрем перешел к моему мнению.

— А другие?

— Все пошли за Дестремом.

Граф, сложа руки, уставя на меня глаза и потряхивая голову в одну сторону, повторял:

— Каково! Каково! — усиливая постепенно

голос, и наконец с чувством отчаяния воскликнул: — И вот люди, которыми я окружен! Вот с кем я должен работать! За кого я должен отвечать государю! — и стал целовать меня.

Я сказал ему шутя:

— Граф, вы оскорбляете меня! Будучи такого мнения о людях с аккомодациями, вы меня уговаривали отступиться от своего мнения.

Конечно, Аракчеев, Воронцов, Чернышев, Орлов поступили бы со мною иначе.

Граф Клейнмихель стоил много денег государству азиатскими аллюрами в службе и лишними уродами государю, но он не воровал; он стоил государству меньше, чем Чернышев и Орлов, которые служили ширмою для организации воров, расплодившихся под их кровом изумительно и развивших свою наглость до уродливости. Я спорил с Клейнмихелем восемь лет; он бранил меня за глаза; я бранил его, а чаще хвалил — точно как во французском стишке: «Ты говоришь обо мне дурно, я говорил о тебе хорошо, но, на наше несчастье, нам не верят — ни тому ни другому».

Но прошли годы; я по одному случаю заехал к нему лет через пять; он этим хвастал. В нынешнем году (1864) давал он вечер государю, но в его небольшой квартире он не мог поместить более 120 человек; графиня работала и не могла разрешить задачи: или 70 человек, или 300; вот дилемма.

Граф говорил ей: «Зови кого хочешь, но чтобы К. И. Фишер был тут!» — И этого не сделал бы не только Врангель, но и Меншиков.

Трепет перед государем был в Клейнмихеле ужасен. Мы условились, что он не будет посылать курьеров отыскивать меня, когда меня нет дома. Раз, когда я обедал у Дружинина, приезжает в дождь-ливень курьер от графа с просьбой, ради Бога, сейчас к нему пожаловать. Нахожу я его в истерическом состоянии. Он рассказывает мне, что приехал с дороги полицейский дистанционный начальник, полковник Игнатьев, с донесением, что у барона Корфа, подрядчика земляных работ по северной половине железной дороги, хлеба для рабочих остается на три дня и мяса на день и что он опасается голода. Клейнмихель рассказывал это, ходя по комнате и прерывая себя вздохами: «Боже, Боже, что со мною будет!» — ходил, ходил и вдруг, остановись предо мной, сказал с горечью:

— Какой счастливый у вас характер, вам можно позавидовать! 15 тысяч человек умирают с голоду, а вы — улыбаетесь! Вы, стало быть, не знаете, как мне досталось от государя, когда 200 человек рабочих пришли в Царское Село жаловаться, что подрядчик им не платит, — а теперь, когда 16 тысяч человек придут, и столица может быть в опасности… Что будет?!

Я отвечал ему, что не улыбаюсь, да и не унываю: если бы нужда была так велика, то Корф, вероятно, пришел бы ко мне просить денег, но он ничего не просил. «А впрочем, — прибавил я, — напрасно ваше сиятельство не объяснили государю на жалобу 200 человек, что департамент железных дорог имеет дело с подрядчиками; рабочие же должны приносить жалобу на их нанимателей — губернатору, который от вас не зависит. Вообще, мне кажется, что Игнатьев сделал фальшивую тревогу; прискакал сюда, как брандмейстер, но пожара я еще не вижу!»

— Ах, дай Бог! Да что он, каналья, не едет, я послал его к Корфу, чтобы он притащил ко мне этого мошенника за шиворот.

После четверти часа лихорадочного ожидания возвратился Игнатьев с жалобой:

— Не едет, ваше сиятельство! Я сказал ему, что вы приказали притащить его за шиворот, а он опустил голову на обе руки и сидит перед столом; я бы его потащил, да он — в халате.

Я не мог вынести такой возмутительной речи и, не смущаясь графом, сказал Игнатьеву, что непростительно ему передавать приказания в выражениях, сказанных в минуту гнева,

с глазу на глаз; что барон Корф — статский советник, и что вообще вы, господин полковник, встревожили графа опасностями, которые, может быть, — только в вашем воображении (граф стоял, как ягненок). Игнатьев смешался и просил графа не беспокоиться, что он сам распорядится раздачею порций и надеется, что хлеба хватит дней на шесть. Я опять заметил, что, во-первых, он не имеет права раздавать порции из чужой провизии; во-вторых, если он может разверстать хлеб на 6 дней, то, конечно, сам подрядчик, отвечающий состоянием и личностью, распорядится еще лучше, — и что, словом, весь шум вы сделали из пустяков. — «А мясо?» — спросил граф. В этот момент пришло мне на память, что через день наступает пост. Когда я это сказал, Игнатьев ударил себя по лбу со словами: «Ах! Виноват! Забыл!» Только что он выговорил эти слова, Клейнмихель закипел:

— Ах ты, брандмейстер! Ах ты, брранд-мей-сте-ер! Вон!!!

Игнатьев бросился, растерянный, из комнаты. Граф вдруг вздохнул и стал мягок, так мягок, что глазам своим я не верил. Обнимал меня, целовал, говоря: «Спасибо, спасибо, любезный Константин Иванович».

Таков был Клейнмихель, росший во времена Павла I, прошедший службу под начальством Аракчеева! Это обстоятельство должно служить великим ему оправданием, если верна пословица: «Скажи, кто твой друг, а я скажу, кто ты таков». Об Аракчееве знает вся Россия как о деспоте, бесчеловечном, свирепом; я случайно узнал и виновника его возвышения, и меру его бескорыстия.

Апрелев, отец сенатора И. Ф. Апрелева, был при Екатерине начальником арсенала. Наследнику престола, Павлу, понадобились в Гатчину две маленькие пушки. Он обратился о том к Апрелеву, и этот исполнил его просьбу. Случай редкий. Так как великий князь был в дурных отношениях с матерью-императрицею, то отказывать ему в просьбах, даже действовать ему назло — было в моде. Великий князь, по открытии вакансии начальника артиллерии в Гатчине, просил Апрелева принять это место, но Апрелев отозвался, что императрица благоволит к нему и он не имеет ни повода, ни мужества проситься из Петербурга; вместо себя он рекомендовал Павлу Аракчеева. Аракчеев взят, а через год или два Павел воцарился. Аракчеев был пожалован в бароны, с девизом на гербе: «Без лести предан», который публика потом переделала в другой: «Бес, лести предан!»

В 1850 году слышал я о нем от маленького человека, чиновника 8-го класса Свячова, у которого я купил землю. Этот чиновник характеризовал мне Аракчеева, сам того не зная. Он продал землю оттого, что 20 лет не имел хорошего урожая; года через два по продаже видит он мои великолепные поля и, приписывая это исключительно благословению Божию («никто, как Бог!»), рассказывает мне случай, в котором он видел явно Божие покровительство, который и касался Аракчеева только объективно. Рассказ его так оригинален, что я заметил его себе слово в слово.

«В 1824 году дали мне богатую заготовку сена, пудов тысяч до пятисот. Перед моим отъездом генерал-провиантмейстер Абакумов зовет меня к себе и говорит: «Купи сено у графа Алексея Андреича, да смотри, не наделай глупостей — под суд отдам!» — «Слушаю, ваше превосходительство!» Поехал в Грузино, к управляющему; ведут к самому. Вхожу, кланяюсь. «Здравствуй, любезный! Тебе сено надо! Бери, сено у меня хорошее, 40 копеек пуд. Ну, ступай! Показать ему сено!»

Посадил меня управляющий в тележку и повез по лугам; кажет на траву да похваливает! «А каково сено?» Я так и обомлел! И говорю: «Ведь это трава!» — «Выкоси да высуши, сено будет; зато и цена какая!» «Господи помилуй, — думал я. — Ну да, признаться, думаю: ведь губернатор не промах; даст справочную цену гривен шесть». Нанял людей, стали косить, убирать, а я к губернатору! Этот заломался! 35 копеек да 35 копеек, — за эту цену, говорит, миллион пудов поставлю! Плакал, плакал, и то и се… нет! Что делать! Принял сено, все денежки свои (разумея те, которые думал украсть) ухлопал, а 70 тысяч пудов не хватает! Пришел к графу.