Записки штурмовика (сборник)
Шрифт:
– Ничего, мы его живо вылечим!
Открывается дверь в кухню, и из соседней комнаты, шатаясь, выходит полуодетый человек с лихорадочно горящими глазами.
– Что вам от меня нужно?
– Одевайся! Узнаешь, как поджигать рейхстаг!
Крамер делает вид, что ничего не знает о поджоге, и требует ордер на арест.
– Шредер, покажи ему ордер, – говорит Дросте и делает рукой характерный жест.
Я даю Крамеру в ухо, но не изо всех сил. Тот едва не падает, но опирается о дверь. Жена его бьется на полу и кричит, что ее муж уже пять дней лежит в постели.
Через
Едем дальше. Останавливаемся на соседней улице. Опять стук в дверь. Открывает молодой парень высокого роста с голубыми глазами и светлыми волосами.
– Что, ждал гостей?
Парень ничего не отвечает. Дросте ударяет его в нос. Тот немедленно отвечает ударом ноги в живот. Дросте хватается за живот, мы набрасываемся на парня. Вскоре он лежит неподвижно.
– Ну, эту падаль можно оставить здесь, нужно только устроить обыск, – говорит Дросте.
Мы переворачиваем все, но в маленькой комнатке ничего нет, кроме «Роте фане» и журнала «Ди Интернационале». Вдруг Дросте кричит:
– Наконец-то! – и показывает пакет, найденный им в ящике стола.
Странно: я там все перерыл и никакого пакета не нашел, а пакет большой. Ничего не понимаю…
Мы продолжаем нашу работу до шести часов утра. В обоих грузовиках сидят, а больше лежат человек пятнадцать коммунистов. Уже светает, мы видим на улицах группы людей с поднятыми руками. Их окружает вспомогательная полиция и СА с карабинами и маузерами в руках. Их ведут в казармы: «Колумбия хауз», «Генерал Паппештрассе» и др. Вид у арестованных ужасный: окровавленные лица, фонари под глазами, выбитые зубы, многие полуодеты.
Наш грузовик заворачивает на Фридрихштрассе. Подъезжаем к нашей казарме, вытаскиваем арестованных и рассовываем их по камерам. Там, правда, очень тесно: в комнате набивается человек тридцать. Большинство должно стоять или сидеть на корточках. Те, которые не могут стоять, лежат. Раздаются стоны. Оказывается, за эту ночь в казарму привезли около двухсот коммунистов. Сейчас их будут допрашивать. Входит фон Люкке; у него странно горят глаза, такого лица я у него никогда не видел. Он требует у Дросте список арестованных.
Я страшно устал и как-то отупел от криков, драк и окровавленных лиц. Прошу Дросте отпустить меня на несколько часов поспать. Он называет меня дураком: «Ты ведь пропускаешь самые веселые часы», – но все же отпускает. Я бросаюсь на койку, но не могу спать. Мысли мелькают какими-то клочками, вроде как в кино, если быстро запустить ленту. Кроме меня на койках лежат еще несколько человек и рассказывают о том, как они арестовывали коммунистов. Один говорит, что не завидует тем, кого допрашивает фон Люкке, – он с них сдерет шкуру, они у него заговорят, как у попа на исповеди. Я почему-то представляю себе фон Люкке в поповской одежде и шляпе. Какая ерунда лезет в голову! Наконец засыпаю.
Через два часа меня будят. Я вскакиваю: моя очередь тащить арестованных на допрос. Я мою горстью воды лицо и иду на второй этаж. Дросте с завязанной платком рукой дает мне список. Я спрашиваю,
– Какое там ранен! Просто неудачно ударил одну красную свинью по зубам.
Я беру список и в сопровождении еще двух парней иду за арестованными. Караул пропускает меня в камеру.
– Мюллер, Классен, Ферстер, Гросс!
Четыре человека вылезают из камеры. Одного надо тащить за руки, у него как будто бы в ногах песок. Видно, наши здорово перестарались. Возвращаемся на второй этаж, вталкиваем арестованных в комнату, где сидит фон Люкке.
– Кто из вас, свиней, Ферстер?
– Я, – отвечает болезненного вида небольшой человек лет сорока.
– Ты был казначеем организации – давай список членов.
– Я его уничтожил.
– Вспомни!
– У меня плохая память.
Люкке медленно берет со стола маузер, поднимается и ударяет Ферстера в зубы. Тот падает.
– Дать ему воды и посадить на стул. Вспомнил?
– Я уже сказал, что у меня плохая память.
Люкке встает, подходит к Ферстеру, вынимает папиросу изо рта и неожиданно прикладывает ее горячим концом к его уху. Раздается вопль, чувствуется запах жареного мяса.
– Ну, вспомнил?
Арестованный не отвечает; он стиснул зубы и молчит.
– Всыпать ему двадцать пять!
Ферстера бросают на скамейку и начинают сечь нагайками. Через пять минут у него на губах появляется кровавая пена, и тело вздрагивает мелкой дрожью.
– Что, еще не издох? Обратно в камеру!..
В этот момент дверь открывается и входит Дросте с доктором Парске. Они что-то шепчут фон Люкке. Через пять минут двое СА втаскивают пожилого человека и бросают его на стул.
– Доктор Леви?
Человек тихо отвечает:
– Да.
– И ты, еврейская собака, посмел отправлять на тот свет немцев и резать их трупы!
Человек молчит.
– Отведите его в третий корпус и там возьмите в работу. Шредер, проведите арестованного.
Когда мы попали в III корпус, я вздрогнул, услышав дикие вопли и стоны, которые неслись со всех сторон длинного коридора. Доктор Леви побледнел и замедлил шаг. Один СА ударил его прикладом в спину.
– Ну, поторопись, пропустишь очередь, еще потом жаловаться будешь.
Я, сделав свое дело, поспешил уйти.
Мне было противно присутствовать дальше на допросе, но ничего не поделаешь – штурмовик должен выполнять свой долг. В комнате, куда я зашел, увидел следующую сцену: двое штурмовиков держали молодого парня за руки, а фон Люкке бил его по пальцам рукояткой маузера; раздавался хруст. Арестованный закусил губу, закрыл глаза и чуть слышно стонал.
– Ну, теперь скажешь, где Тельман?
– Я этого не знаю…
Все это продолжалось до двенадцати часов дня, потом фон Люкке и другим командирам принесли завтрак, нас же, простых штурмовиков, сменили и послали вниз. Я еще в жизни не чувствовал такой усталости, как в этот раз. Лег на койку и стал все обдумывать. Конечно, коммунистов нужно усмирить, но я не думал, что это так делается. Я понимал бы, если бы всех поджигателей поставили к стенке, но так… Впрочем, так, вероятно, нужно, не хочу об этом больше писать.