Записки солдата
Шрифт:
К сожалению, внезапно хождение к деду Можному прекратилось. Как-то зимой, изрядно выпив, старик лег на печи спать. То ли слишком натопили печь, то ли слишком много было выпито (а может быть, имело место и то и другое), но на другой день деда нашли на печи почерневшего, и соседи не без оснований пришли к выводу, что смерть наступила от самовозгорания алкогольных паров.
Теперь бабка Марьяна иногда наведывалась к своему свату деду Повару. Это было значительно ближе — всего через три хаты от них, но совсем неинтересно. Ни сада, ни сорокопута у этого деда не было, и единственное, что запомнилось мальчику, — это свекла, которую дед вылавливал из постного борща и клал
Домой бабушка с Ивасем возвращались, взявшись за руки. Бабушка громко пела, и Ивасю было очень весело, потому что все встречные, а также соседи, выбегавшие из дворов на пение, смеялись, и Ивась смеялся с ними.
Никто из семьи Карабутов не делал бабушке замечаний и не высказывал укоров. Во-первых, она была старшая в роду, а во-вторых, бабушка обладала внутренней силой, составлявшей основу твердого характера, — ее слушались с первого слова.
Дедушка занимал в семье совсем другое положение.
Как раз по причине отсутствия той самой внутренней силы, которой обладала бабка Марьяна, он не имел в доме никакого веса.
Дед и в самом деле был ленивый и легкомысленный. Единственное, что он делал охотно, — это ловил рыбу вентерями. Его также звали читать отходную и псалтырь.
Отсутствие авторитета было особенно заметно по отношению внуков. Хотя непочтение к старшим принципиально каралось всегда, в отношении к деду его часто практически не замечали, и дети этим пользовались. Когда дед становился на молитву (а это было интересно уже тем, что слова молитв он произносил вслух), дети, дождавшись его первого поклона, бросали перед ним кошку и потом хохотали, когда дед бранился:
— Брысь! Чтоб вы сдохли! Святый боже, святый крепкий… Не даст помолиться, чертова порода… — Потом он обращался к внукам: — Да выгоните из хаты кошек, шельмовское зелье! Вам смешки!
Все свое свободное время дед проводил в лавке потребительского общества, куда ходил покупать махорку, которую приказчик отпускал ему в долг, записывая на отца Ивася, и где собеседники не переводились с утра до ночи.
Когда в заборной книжке появлялась запись: «разных товаров на 21 копейку», Юхим Мусиевич Карабут строго и сердито выговаривал отцу, потому что запись эта означала, что дед Мусий взял у приказчика 21 копейку деньгами, дабы купить водки и выпить с кем-то из товарищей в холодке под тыном. Дед молча моргал глазами и потом долго не отваживался пускаться в подобные финансовые операции.
Прежде чем сказать несколько слов об отце Ивася, придется, углубясь в древность, вспомнить о прадеде нашего героя. Считая главной целью человеческой жизни спасение души, прадед не очень пекся о материальных благах. Живя бедно, он вместе с тем, как человек, у которого слово не расходится с делом, делился, по евангельскому учению, с теми, кто был еще беднее его.
К сожалению, евангельский постулат «рука дающего не оскудеет» на этот раз не оправдался, и хозяйство прадеда, как ни был он трудолюбив, могло удовлетворять только минимальные потребности семьи, — к примеру, ели в доме преимущественно ячневый хлеб.
Положение еще ухудшилось, когда прадед умер. Сын его, уже известный нам дед Мусий, не унаследовал от своего отца трудолюбия, зато перенял умение читать священные книги. Поэтому семье, когда ее возглавил Мусий Карабут, стало жить настолько туго, что его сын, будущий учитель, порой даже нищенствовал, и если дед Юхима познал радость дающего, то внук сполна изведал горечь милостыни.
Но испытания, выпавшие на долю Юхима в отроческие годы, сыграли для него
В годы, о которых идет речь в нашей повести, Юхиму Мусиевичу было уже под сорок. Он учительствовал, но не бросал и хозяйства, которое фактически перешло в его руки очень рано благодаря тому, что отец легкомысленно относился к своим обязанностям.
Хозяйничать приходилось потому, что расходы на харчи и одежду в учительской семье были значительно выше, чем у других сельских жителей. Бабушка и мать сами пряли и ткали и белье всем шили из полотна собственной выработки, но выйти на люди в домотканом пиджаке или в сермяге вместо покупного пальто учителю было неловко. И матери Ивася также приходилось одеваться соответственно своему положению, и хотя шляпки она не носила, однако ходила в галошах и пальто из фабричного сукна. Если рядовой крестьянин того времени обходился одним-двумя фунтами сахара в год, то учитель порой тратил и по два фунта сахара в месяц, — бывали гости, которым не поставишь на стол затируху, да и сами Карабуты иногда пили «чай», заваривая кипяток молодыми вишневыми прутиками. Значительной статьей расходов было образование, которое Юхим Мусиевич давал всем детям. Словом, обстоятельства не позволяли Юхиму Карабуту бросить хозяйство.
Впрочем, будь у него возможность на свои 25 целковых учить детей и содержать немалую семейку, состоявшую из одиннадцати душ с перспективой еще увеличиться, — он все равно не оставил бы хозяйства: хлебороб до глубины души, он не представлял себе жизни без земли.
Среди крестьян Карабут пользовался большим авторитетом. Прежде всего его уважали как учителя, который относился к делу не формально и старался «сделать человеком» каждого ученика.
Затем мужикам нравилось, что, став учителем, он не корчил из себя барина, а, как и прежде, трудился на земле, притом трудился истово. В страду, встав до рассвета, он выкашивал (жена за ним вязала) десятину с четвертью ржи — норма немалая для лучшего косаря.
Юхим Мусиевич создал в селе первое потребительское общество, был регентом в церкви и, как человек грамотный, охотно давал советы, когда у него их спрашивали.
Да и вообще вел он себя, как надлежит порядочному и почтенному человеку. Он не пил, то есть не напивался просто так, ни с того ни с сего, а выпивал только по надлежащему поводу — на праздники, по случаю продажи хлеба нового урожая, на похоронах, свадьбах и крестинах, при переезде из своего села в то, где он учительствовал, а также в гостях и принимая гостей. Не слишком разбираясь в вопросах медицины и не зная, что три бутылки водки уже смертельная доза для человека, он иногда несколько перебирал. Однажды, сопровождая с певчими попа, объезжавшего крестьян на рождество, Юхим Мусиевич выпил за день что-то около ста рюмок водки, раз в пять, верно, превысив смертельную дозу.
Он понимал, что перебрал лишку, но отказаться — значило бы обидеть хозяина, почитавшего для себя великой честью, что учитель взял рюмку из его рук. А в одной хате, дабы показать, что тут ничего не жалеют для гостя, колбасу присыпали сахаром. Учитель и от этого не мог отказаться. Каждое посещение длилось не более десяти минут, и не успевала рюмка сделать свое дело, как Юхим Мусиевич выходил на мороз, освежался и в следующей хате снова чувствовал себя вполне нормально. Правда, если в первых хатах он пил по три рюмки, то дальше пил уже по две, а когда число посещений перевалило за сорок — по одной.