Записки советского интеллектуала

Рабинович Михаил Григорьевич

Наверное, поэтому я и пишу эти строки, как мне ни трудно. Пишу, что знаю, а знаю сравнительно немного. Как-то неудобно специально расспрашивать Нюсю, а рассказы ее были отрывочны. Самого Николая Ивановича я не видел никогда: выйдя из детского возраста, мы с Нюсей редко встречались: после смерти дяди Мики жизнь нас развела надолго.

Очень скоро Нюся стала свидетельницей «падения» и гибели Бухарина, своего мужа, отца своего ребенка. Она была единственным человеком, оставшимся ему близким до конца. Когда разразилась эта трагедия, все друзья-приятели чурались его, как зачумленного. Ворошилов даже написал, чтобы тот не звонил и не писал. Бухарин уничтожил написанное, но неотправленное письмо в ЦК, содержавшее резкую критику политики

и практики Сталина. Но прежде чем сжечь, попросил Нюсю выучить это письмо наизусть.

— И потом в тюрьме, в ссылке я без конца, слово в слово, повторяла про себя это письмо, — говорила она мне.

Бухарин оказался дальновиден: через Нюсю письмо дошло-таки до читателей, правда, через десяток лет после смерти его палача.

Как вы уже поняли, Нюсю арестовали. Очень скоро после мужа. Младенца Юру (Нюся назвала сына в честь приемного отца, но не гражданским — «Миша», а партийным его именем) отдали на воспитание дальним родственникам с материнской стороны.

Пытались сфабриковать обвинение, будто Нюся по поручению Бухарина раскалывала комсомол, создавая молодежную организацию правых уклонистов. Но она держалась мужественно, ничего не признала, кроме того, что и вправду любила Бухарина.

— Как же я, молодая девушка, могла не любить, если он был любимцем партии — ведь сам Ленин так говорил, — отвечала она не без иронии.

Не знаю — за упорство или просто «по сложившейся практике», ее держали в особо тяжелых условиях. Она не любила рассказывать, но иногда что-то прорывалось. Так, сидела она, конечно, в одиночке, как особо опасная преступница. Камера была не просто сырая, а заливалась водой настолько, что заключенная едва успевала отчерпывать воду (ведро и тряпку ей, кажется, давали). И все равно к утру вода достигала нар.

— Ну как, княжна, может быть, сознаетесь? — осведомлялся следователь, намекая на сходство ее положения с сюжетом известной картины «Княжна Тараканова» [173] . Между тем молодость, красота, а может быть, и мужество вызывали все же сочувствие. Нет, не у следователя, не у судей — у простых охранников. Когда Нюсю перевозили в зарешеченном транспорте, они старались купить ей какую-нибудь еду, которую можно просунуть через решетку.

Допрашивал ее и сам Берия — на Лубянке, но не в камере, а в своем роскошном кабинете, за роскошно накрытым столом. Припоминал старое знакомство (Нюся с отцом бывали когда-то в Тбилиси), ласково журил, угощал радушно… Тоже не имел успеха.

173

«Княжна Тараканова» (1864) — картина К.Д. Флавицкого.

Так что из всех обвинений осталась только любовь. И за эту любовь Нюся пробыла в тюрьме, лагере, ссылке 17 лет. На процессе она не фигурировала.

В ссылке Нюся вышла замуж, и от этого второго брака у нее еще двое детей. Второй муж рано умер. Я никогда не видел его, и мне о нем не рассказывали.

А Нюся, как только освободилась, поехала искать своего первенца, которого лишилась, когда он был еще грудным, и которому теперь было почти 18 лет. Она нашла Юру где-то в провинции у родственников (кажется, он и носил их фамилию). Сначала не говорила, что она его мать. Присмотрелась и решила признаться. Видно, юноше она тоже понравилась — решили жить вместе. Конечно, он спросил позже, кто же его отец, и Нюся сказала. Результат был несколько неожиданным: Юра стал лучше учиться.

Потом, когда они приехали в Москву, Юра, едва успев войти ко мне, попросил 41-й том «Граната» [174] — прочесть автобиографию отца.

Как же устроилась их судьба?

Нюсе дали персональную пенсию. Нет — не за мужа. За отца, то есть не как вдове Бухарина, а как дочери Ларина. Нюся всегда носила фамилию

Ларина — и по выходе замуж. Юре же дали фамилию. Но не Бухарина, как следовало бы по отцу, а Ларина — по деду. Так и появился второй Юрий Ларин. Сколько раз он ни пытался принять фамилию отца — ему отказывали. Попыток этих Юра не прекращал, сколько я знаю, до последнего времени. Он стал художником — кажется, даже членом Союза. Как я уже говорил, и выставки были. Но всю жизнь работал преподавателем рисования.

174

В Приложении к 41-му тому энциклопедического словаря «Гранат» были опубликованы автобиографии и биографии деятелей СССР.

Материально их жизнь сложилась относительно неплохо. Дали и квартиру — довольно хорошую, потом другую, где Нюся жила уже и с приемной матерью — тетей Леной, тоже реабилитированной, и с двумя детьми от второго брака (теперь — и с внучкой). Пенсия, льготная дача и путевки, элитарное мед обслуживание ей и детям — все это как членам семьи Михаила Александровича Ларина.

Но чем же так страшно для наших руководителей имя Бухарина? Почему ни сын, ни племянник (Володя Бухарин, учившийся когда-то со мной в одной группе, носит фамилию Юркевич) не наследовали фамилии родителей? Что они — претенденты на престол? Ведь и престола-то нет…

Неправда ли, история в духе Александра Дюма? Только Дюма, пожалуй, такого страшного не мог придумать. Это принадлежит нашему времени.

Мозжинка, 18–24 января 1987 г.

Шура Беленький

Мы познакомились не в первые дни совместного нашего обучения в университете, но все же в начале первого года. На курсе было 120 человек, и при этом я на пару лет оказался старше большинства: они пришли, что называется, нормальным порядком — из средней школы, а я окончил горный техникум и отработал три года на руднике и проектной конторе — только тогда разрешалось продолжать образование.

Шура же начальную школу окончил в Милане, а среднюю — в Берлине (так перемещалась семья его отца-дипломата). Сын свободно говорил по-итальянски и по-немецки, хорошо знал английский. И по внешности выгодно отличался от сокурсников. Юные студенты носили, например, разнообразные куртки (зачастую — лыжные). Шура же донашивал западноевропейскую одежду. Среди нас он выглядел джентльменом, держался открыто и свободно. Костюмы на нем менялись часто — и это обращало на него внимание не всегда благосклонное. Так, Боба Колчин (впоследствии — знаменитый археолог), когда стипендию стали давать не всем, говорил, что, если ему не достанется стипендии, он будет жаловаться, что ее получают студенты, часто меняющие костюмы, как Беленький.

Нас с Шурой свела любовь к лыжам, расцветшая на занятиях физкультурой в Сокольниках и окрепшая в свободных прогулках по Подмосковью. Как-то мы задумали и какой-то (теперь уж не помню) дальний — дней на 8–10 — лыжный поход, но мне потом что-то помешало в нем участвовать. И однажды собрались у Шуры, чтобы обсудить разные подробности. Впервые я увидел квартиру преуспевающего советского дипломата.

Недалеко от университета, в самом центре Москвы, напротив Художественного театра, но в спокойном, тихом дворе, куда не доносился шум Тверской, стоял новый трехэтажный корпус. Шурина квартира была на втором этаже — три или четыре больших комнаты. Одна из них была Шурина, и в отличие от других помещений — без всяких излишеств (хотя уже в передней было множество заграничных предметов). На меня большое впечатление произвел протянутый поперек, от стенки к стенке, турник — такого я не видел в жилой комнате ни у кого больше. Довольно большой письменный стол, диван-кровать, несколько стульев, порядочно книг на столе и в шкафу. Настоящая комната приличного студента.