Записки Степняка
Шрифт:
Наконец поутихло. Мы вышли из избы. Григорий вывел из хлева маленькую, шершавую лошаденку и собирался садиться на нее. Так как вешки ясно виделись по дороге, и подземка несла чуть-чуть, то я сказал ему, чтобы он привязал пока лошадь сзади и садился в сани. Он было полез на тесный облучок.
— Садись со мною рядом, а то Якову будешь мешать, — остановил я его.
Уселись. Поехали. Сквозь туманные обрывки туч кое-где светились звездочки и синелось небо. Морозило. Снег неистово скрипел под санями…
— Тут Калинкины дворики придут, —
— Скоро?
— Версты четыре, а то и меньше…
Дорога, часто усаженная соломенными вешками, тянулась около реки. Влево — река, вправо — чистое поле… Лошади скоро уморились: снег доходил им почти до колена. Полозья врезaлись… Поехали шагом. Яков то {23} и дело похлопывал рукавицами. Григорий бочком сидел около меня и посматривал, по сторонам.
— А, должно быть, плохо тебе живется, Григорий? — обратился я к нему.
— Чего уж… — Он помолчал немного. — Оно бы и ништо, да вот хлебушко-то… Недостача все… А там ребятенки малы, все сам да сам… Баба тоже хворает, с самых родов… Животом жалится… молоко вот тоже пропало.
— Да ты бы свозил ее к акушерке, что ль, — небойсь, есть земская-то?
— Ну, уж куда там!.. В позапрошлом году так-то бачка помирал… Тоже научили, это, к дохтуру… Приехал я, а он стоит на крылечке, перчаточки надевает — таково сердито! — должно, малы они ему… Тройка тут готова, ямщик… К вашей милости, говорю… "Что?" — спрашивает… Вот — умирает, колотье замучило… Указываю, это, на бачку-то — он в телеге под войлочком лежит, невмоготу ему слезть-то… "Некогда, говорит, пойди к фершелу"… Взял да укатил, только я его и видел… Ну, посмотрел я, это, ему вслед, да еще себя выругал… Для нас ли этот народ заведен! — только присловье одно… Пошел к фершелу… Ну, фершелок, известно, пьяненький: дал чего-то в пузырьке, — пои, говорит…
Григорий замолчал.
— Ну что же, полегчало?
— Кому? Бачке-то? — спохватился он, — известно, помер… Где ж полегчать!.. Дорогой-то еще дюжей его разбило — в два конца-то, почитай, сорок верст… А уж работник был, царство ему небесное, и-и… — он покачал головой. — Как жив-то был — мы все-таки супротив других не плошали: два работника!.. Ну, а теперь, что ж, плохо… Завезешь, завезешь хлебушка с поля… Ну, думаешь, ноне до новины перебьюсь… ан не тут-то было!.. Там продашь на подушное, там за земельку купцу надоть, там засыпку в магазей… туда-сюда, глянь — до поста-то великого еле-еле протянешь… Да и то уж впроголодь. Кабы коровенка — все бы сподручнее…
— Разве нет коровы-то?
— Летось с укциону продали… Барину тут задолжал — не отработал…
Григорий вздохнул.
— Оно бы все ничего, да вот ребятенки-то… Груд-{24}ной-то нудится-нудится, тоска… С утра до ночи ноет… Известно, кабы молочка, глядишь — и справился бы… Теперь вот телочку добыл: у соседа корова сдохла, я ее и взял; две меры ржи отдал…
— Чем же вы маленького-то кормите? — удивился я.
— Махонького-то? Да чем… хлебушка нажуешь с солью…
Он замолчал и старательно начал
Холодный ветерок подувал в лицо. Он опять понемногу усиливался. Обрывки туч снова сплотились и заслонили редкие звездочки.
Вьюга опять закрутила.
— Калинкины дворики виднеются! — послышалось восклицание Григория, ехавшего впереди. Он поравнялся с санями. Лошаденка его, сплошь занесенная снегом, беспрестанно отфыркивалась и трусила мелкой рысцою. Зипун тоже покрылся белым слоем.
— У… понесло-то!
— А что, Григорий, не перегодить ли нам в двориках? — закричал я ему, — может, опять поутихнет.
— Что ж… Тут знакомый мужичок есть, Андреян Семеныч… Заедемте… Изба чистая…
— Ну ладно!
Переехали какой-то сугроб. В избах замерцали подслеповатые огоньки. Зашумели ветлы около полузанесенных дворов…
Калинкины дворики стояли среди чистого поля; река отходила от них версты на полторы. Все это сообщили мне после. К Панкратову я прежде ездил по иной дороге, минуя дворики.
Мы поравнялись с длинной избою. Два окна выглядывали на улицу и освещали ее. Григорий подошел к окну и постучал; послышались расспросы… Наконец дверь скрипнула, и нас впустили. Где-то на дворе залаяла собака…
Я вошел в избу. Это была просторная сосновая изба, чистая, теплая, с деревянным полом, с «белою» печкою. На столе, накрытом грубою скатертью, лежал непочатый каравай ситного хлеба и стояла деревянная резная соло-{25}ница. В высоком деревянном подсвечнике горела сальная свеча.
Меня встретил хозяин. Это был высокий, статный мужик, с красивым, открытым лицом, с большою русою бородою. Сильная проседь серебрилась у него в волосах; серые глаза глядели умно и насмешливо… По тонким губам бродила какая-то подмывающе-бодрая, слегка лукавая усмешка… Вообще в нем сразу что-то располагало, — есть такие симпатичные лица.
Поздоровались. Я снял шубу и подошел к столу.
— Аль по нужде какой едешь? — спросил меня Андреян Семеныч, бережно вешая мою шубу ближе к печке. Голос у него был приятный и добродушный, но опять-таки с легким оттенком насмешливости.
Я ответил ему, куда еду. Он слегка покачал головой и, накинув полушубок на плечи, вышел из избы. Колокольчики звенели где-то на дворе.
На задней лавке что-то прибирала сморщенная, но бодрая и чрезвычайно подвижная старушка; с палатей выглядывали веселые русые головки детей.
— Что ж, у вас семьи-то только? — спросил я старуху.
Она чуть заметно улыбнулась.
— Нет, сын есть. Да он с женою пошел прощаться к тестю… Должно, гостюют.
Вошли Григорий и Яков, за ними Андреян Семеныч.
— Раздевайтесь-ка да полезайте на печку… Я обсушу зипуны-то… Ты, Григорий, разувайся да положь в печурку лапти-то, они поколева пообсохнут… Ишь, барин-то вас умаял как…
Он насмешливо взглянул на меня.
— Старуха, поищи-ка винца, там, должно быть, осталось; налей ребятам-то по стаканчику…