Записки странствующего энтузиаста
Шрифт:
И тут я увидел, что крыши вагонов тихонько тронулись с места. Куда уж! Высокий забор.
И тут я вдруг сообразил почему-то, что это именно мой поезд сейчас уходит. Еще одно несчастье. И чересчур забор высокий. И я вдруг решил сделать последнюю попытку.
Подпрыгнул, ухватился за край забора и неожиданно легко перелез через него. Спрыгнул на тенистый песчаный откос, мимо которого медленно двигались пассажирские вагоны. Вот почему за забором были видны только крыши — поезд шел в низине. Вагоны идут близко, в левую сторону, и все двери закрыты, и нет подножек. Но потом я увидел поручни.
Ухватился,
Двое промасленных, неопрятных, как шпалы, мужчин справа рысцой приближались по откосу. Лиц не было видно, так как справа светилось небо и над забором свешивались лапы железнодорожных сосен. Они бежали ко мне, переговариваясь, и у одного в руке сверкала бутылка.
Я отступил к забору и по разговору понял, что они намереваются подцепиться к поезду. Каким образом?
Приближались последние несколько вагонов с поручнями и подножкой. И вдруг я решился. Я вспомнил, как сиганул через забор.
Я прыгнул вбок и слегка вниз и схватился за последний поручень последнего вагона. Ноги мои внизу ощутили подножку.
Я ехал. Поезд ускорял ход. И меня сносило.
И вдруг я увидел, как слева приближается какое-то железнодорожное сооружение ржавого вида. И когда я прижимался к вагону, то повис на одной ноге, на самом краешке подножки. Сооружение проехало мимо.
Я с трудом дотянулся обратно, так как движение поезда откидывало меня назад. И еще ожидался ветер, когда поезд пойдет быстро. А спереди опять приближалось такое же ржавое, и я опять прижался, а потом еле вернулся в исходное положение. А сколько их еще впереди? Не выдержать.
Я уставился на закрытую дверь и хотел постучать. Но для этого надо было отпустить руку, а я как раз висел на подножке на одной ноге и подтягивался обратно. И все же я, вернувшись к двери, на секунду отпустил, оторвал руку от поручня, стукнул ею в дверь, и опять схватился за поручень. Потом ударил в дверь лбом. И вдруг увидел, что треугольный стержень замка поворачивается. И дверь открывается. Я увидел лицо возмущенной проводницы, я услышал, как она потребовала немедленно спрыгнуть с подножки, и успел сказать:
— Ради бога, впустите, у меня украли одежду и документы, ради бога впустите… Этот поезд в Москву?
Она смотрела на меня, соображая. Потом кивнула.
Будущее не вытекает из предыдущего, как обычные причина и следствие. Каждый этап будущего — это новая порция жизни, которая заново приспосабливается в том же объеме ко всей предыдущей жизни, и значит, должна изобретать для себя новую функцию в этой жизни.
Н-да-с. Оказывается, можно вскочить на подножку и постучать. То есть можно что-то сделать. Но не паническая активность и не апатия, а деятельная изобретательность. Как говорится — ищите да обрящете, толцыте — и отверзется.
Кивнула, дорогой дядя, проводница кивнула.
Нет, думаю, надо еще разок рвануть в серьезное будущее.
Дорогой дядя!
Бесшумные аппараты летели так низко, что их можно было сбить бутылкой. Сахары нет. Три урожая в год. Я попал на посевную. Они мне сказали:
– Ваши нынешние
Это меня успокоило. И еще меня умилило, что они употребляют наши словечки типа «не дрейфьте».
– А музеи у вас есть? — спросил я.
– Есть.
– Покажите.
И я увидел музей оружия.
Там было все — от неандертальских боевых топоров и парадного оружия до банок с отравляющими порошками и лазеров, которыми можно лечить зуб и резать проволоку, а можно резать спутники и со спутников — Землю.
Но там было и то, что мы оружием не считаем: вилы, косы, молотки, мельничные жернова, под которые португальские командиры в Индии бросали детей, слоны, собаки, змеи. А так же кастрюли со слюной и мочой из кухонь коммунальных квартир, чьи-то зубы, отстриженные ногти, планы генеральных штабов, и золото, и банкноты. Среди орудия пыток я увидел крысу и армейский переносной телефон с ручкой, и даже домашний телефон с диском. Это было понятно. Каждое материальное тело и каждая мысль могут быть из орудия превращены в оружие. Все может быть оружием. Можно драться и шепотом и на экскаваторах. Но я не понимал смысла этого собрания. «Во дает! — сказали они. — Это ведь музей идеи вражды». Они все время употребляли наши словечки.
– Чтоб вам было понятно, — объяснили мне. Тогда я спросил их:
– Значит, пророки лгали… Которые там предсказывали Апокалипсис. А ведь ссылались на господа бога.
– А вы не обратили внимания, что нигде и никогда не обсуждался вопрос — на хрена всеведущему богу было создавать мир, если он наперед знал, что он его уничтожит.
– Значит, вы считаете…
– Ну, конечно, — сказали они, — пророки видели то, что может случиться, если не переменить способ жить. Они видели угрозу. Обычно она возникает каждую тысячу лет. Ладно, переменим тему.
Тогда я спросил печально:
– А картины… Картины?.. Ведь были же музеи картин.
– Картины у нас на складах. Каждый может получить любую навечно или менять их. Обычный тираж.
– Но ведь картина одна. Она след руки. Все остальное — репродукции.
– Господи, — сказали они, — след руки мы давно освоили. Вот как бы освоить его владельца?
Значит, и они не все знают?
– Восстановление по черепу и «шкилету»? — спросил я.
– Эта идея бессмертия зашла в тупик. Других пока нет. Но есть человек, который над этим работает.
– Кто?
– Ваш сын.
– Мой?! — вскричал я. — Откроет бессмертие?
– Что вы таращитесь? — сказали они. — У такого самонадеянного папаши, как вы… И я опомнился и стремглав влетел в свое время.
И в самый раз. Кефир чуть не свернулся.
Сынок глядел на меня дружелюбно и, приплясывая в манеже, исполнял северный танец. Реальные «уголки» поскрипывали. Надо было менять ему трусы. Тогда я опять рванул в будущее, но значительно ближе.
Я всегда ужасно боялся залететь лет на восемьдесят вперед — так как боялся не встретиться с сыном. Однако не удержался попробовал — увидел его молодого. Оказывается, он научился омолаживаться и не стареть.