Записки сумасшедшей: женский роман о пользе зла. Книга 1. Заколдованный круг
Шрифт:
История взаимоотношений туркужинцев с грушей, благодаря воспоминаниям родственников, просматривалась на десятилетия назад. Брат Хотей, сын Михаила, другие старшие, вспоминали, как приходили посмотреть на дерево поближе, отведать его плодов односельчане и ходоки из селений, лежащих за холмами; как показывали дерево заезжим гостям.
Рассказывали, как особенно обильно груша плодоносила в годы войны, и в голодные послевоенные; и как румынские солдаты (у нас оккупантами были не немцы, но именно румыны), сушили груши, чтобы отправить их домой. Рассказывали как один румын
Даже дядя Михаил, мамин старший брат, участник войны, ко времени когда знала его я очень нездоровый – он был в немецком плену с 43-го, а вернулся домой только в 56-м, после сталинского лагеря… так вот даже он оживал, когда слышал рассказы о дереве, и о Шухибе, конечно, история жизни и приключений которого заслуживает отдельного романа.
В контексте рассказов о грушевом дереве часто вспоминали, как Шухиб, сидя на белом молотильном камне, подзывал проходивших мальчишек, Хотея, других моих братьев:
– Ну-ка подойди, дай я тебя хорошенько взгрею своей палкой, – говорил Шухиб и мальчишки, не смея ослушаться, подходили, но, естественно, уворачивались от трости старца.
Шухиба я не застала, он умер в год моего рождения, а на том камне, видела, часто сидел его сын Михаил…
81
Мое утро в гостях у Апсо начиналось с похода в огород, к дереву.
Не знаю кому как, мне оно являлось при всяком приближении к нему совершенно живым и даже говорящим. Оно улыбалось и, безмолвно приветствуя меня, хмурую спросонья, угадывало мои мысли, потому просило посмотреть не наверх, а под ноги.
– Я хочу сорвать с ветки, а не подбирать с земли! – говорила я, начиная общение с пререканий.
– Но ты просто посмотри на землю.
– Я хочу целое, без щербинок и вмятин, – настаивала я, задрав голову, словно моя шея зафиксирована в гипсовом протезе.
И тогда дерево замолкало.
Не встречая более сопротивления своим намерениям, я смотрела под ноги: «На всякий случай, раз попросили; не понравится, сорву с ветки» – и замирала в восхищении. Потому что дары груши были именно без щербинок и вмятин.
Это дерево было особенным, конечно. Мой мир вообще был живой изначально, весь, но это дерево… оно умело говорить лучше других; может они учатся в процессе жизни также как мы, люди?
Каждое божье утро груша сначала скидывало на землю обильнейшую листву и только потом сбрасывало на нее россыпь своих плодов. Огромное блюдо из листьев с несчетным количеством груш желтых и с красным бочком, зеленых, но все равно спелых; спелых, и все же сохранявших твердость; твердых, но источающих неповторимый аромат; ароматных, с зернистой, шершавой мякотью. Зрелище вызывало, конечно, полнейший восторг.
Увидев такую красоту, радуясь сердцем, я все же придирчиво осматривалась, выискивая следы курочек, козочек, что иногда, по недосмотру, забредали в огород; искала чего-нибудь этакого, что можно предъявить дереву в качестве доказательства несовершенства его угощения; но нет – картина была безупречна.
И не только визуально;
82
Поскольку мне редко приходилось пастись под деревом одной – если только с самого утра, когда остальные заняты неотложными крестьянскими делами – могу говорить от имени всех детей округи. Сначала мы просто объедались грушами, а затем, уже из жадности, брали сразу по два плода и, надкусив шкурку, терли друг о друга надкусанными сторонами, слизывая образовывающуюся фруктовую кашицу.
«Уже сыта, довольно», – думала я дереву, собираясь уйти, но оно держало, не отпуская! Досыта наевшись, оставив за собой кучу недоеденных, раз-другой надкусанных плодов и огрызков, мы расходились, чтобы затем, в течение дня, еще и еще раз прийти за его дарами, к изобильному, но уже не столь чисто прибранному как утром столу…
83
В 85-м Хотей грушу срубил.
Желание, как сам потом рассказывал, пришло спозаранку. Был поздняя осень. Брат встал и принялся за дело. Вскоре подтянулись и другие братья. Живого голого исполина, стоя на голом пятаке огорода, сменяя друг друга, братья рубили до ночи. А следующим утром посчитали кольца – двести двадцать годовых колец – и заплакали. Затем утерлись – труженикам не до сантиментов – и три следующих дня неспешно пилили древо на дрова, которые получили все желающие.
И наступила ночь, ставшая впоследствии легендой.
Каждый получивший в дар дрова захотел их тут же опробовать. Отложив кизяк и другие поленья, в печь положили грушевые. Когда пламя разгорелось, вместе с потрескиванием дров кому-то запахло горелой плотью, кто-то услышал гъыбзэ, плач, кто-то проклятья, клич к бою, шум волн, скрип мачт и заморскую речь. И была одна семья, у которой из печи потекла бурая жидкость; они приняли ее за кровь и тут же погасили огонь.
Сразу после этого ужаса, в пойме реки Туркужин, у родника Тлепша, провели трехдневный обряд жертвоприношения…
Долго думала над поступком брата. Свидетельств тому, что расскажу дальше у меня нет, но, думаю, моя гипотеза имеет право на жизнь.
84
Груши, как уже написала, не стало в 85-м, а за десять лет до этого, в 75-м, у моих Апсо не стало ни калитки, ни ворот (собак и замков у них не было вообще никогда)…
Плетеные ворота сняли в дни похорон старшей дочери Шухиба, той, что полюбилась румынскому офицеру. Она в замужестве жила в другом селении, но завещала сыновьям похоронить ее в Туркужине.
Народу на похоронах было много. Ворота мешали и их временно сняли; убрали вместе с изгородью. В дни похорон и следующих сразу поминок, согласно обычаю, во дворе и под навесами расставили столы и кормили людей, в то время как в огороде и в тылу дома резали и разделывали скотину, раскладывая мясо на равные части, чтобы раздать, в составе отдельных Iыхьэ, долей, частей.
Чтобы никого не забыть составляли списки всех, кто есть, помечая, кто приехал на похороны и сколько денег принес, кто не смог приехать по болезни или иной причине, но все равно передал деньги или еще что, и так далее.